В половом отношении Чулков высказывает предположение о возможности каких-то отклонений, хотя ничего определенного указать не может. Он передает слухи, будто разрыв между Белым и Асей Тургеневой произошел потому, что Белый, видимо, не удовлетворял последнюю с физиологической стороны.

Очень нормальный человек с особенностями, которые возникают не из ненормальностей, но развились у нормального ребенка с необычайной внутренней направленностью в себя. Целый ряд странностей, которые были у его отца, могут быть отнесены к Белому. К таким признакам относится рассеянность. Он путался в этажах, в собственных комнатах, например, не мог найти спичек или машинально засовывал обгоревшие спички к себе в карман.

Ключ к разгадке А. Белого в страстности его темперамента. Это может производить впечатление странности. Любовь к Клавдии Николаевне носила чрезмерный характер, очень беспокоился за нее, даже если запаздывала на 15 минут. Каждое чувство у него резко гиперболизировалось. Гиперболизм чувствований может быть рассматриваем лишь как следствие повышенной тревожности. В частности, тревога за Клавдию Николаевну была связана с психическим шоком (ее арестом).[499]

Когда он читал лекции, вдруг останавливался, делал глубокую паузу, затем следовал целый поток слов, в отчаянии хлопал себя по голове, и снова поток необычайно гладко построенной речи, начинал после этого как бы заикаться, приседать и затем, как взлохмаченный, вскакивает и произносит самое существенное. Эти ораторские приемы многие воспринимали как странности, идущие от клоунады или от того, что он ненормальный. Но тот, кто вникал в его позы, видел очень правильно построенную, по законам ораторского искусства, необычайно ритмическую концепцию. У него каждое слово было связано с жестом и мысль – с ними обоими.

В толпе крестьян, во время разговоров с ними, казался не просто чудаком-барином, а очень откровенным и близким им человеком, а они начинали воспринимать его как мудрого простачка.

Когда очередь в молочную мешала ему работать (жил в полуподвале),[500] вылезал на окно к толпившимся в очереди людям и начинал убеждать толпу не мешать ему работать. И толпа чувствовала в нем человека, который справедливо негодует, и выказывала ему сочувствие. Было уменье подойти к людям обывательского склада. Действовал на них своей горячностью и взволнованностью. Производил впечатление какого-то ученого со странностями, мыслителя, не приспособленного к жизни, со свойственными для этого типа людей странностями. Это вызывало впечатление странности, чудачества.

Когда его слушали, например на лекциях, второй или третий раз, то начинали видеть, что это уже не чудак, но мыслитель, относились к нему заботливо. Слушатели звали его к себе на обед и т. д.

Внутренне был очень сконцентрированный и организованный человек. Внешняя небрежность. Мог быть неправильно повязан галстук, на губах зубной порошок и т. д. Мог всего этого не замечать, но внутренне была необычайная направленность, собранность. Мог мысль облечь прямо в формулу. Лекции сопровождались сотнями цитат из различнейших произведений. Необычайная эрудиция и феноменальная память. Необыкновенное внимание художника. Ничто не ускользало от его взгляда. Освещал все, что его интересовало как художника, словно прожектором.

Поток красноречия, мысли и чувств. Во время страстного увлечения своими мыслями мог не замечать ничего, что творилось вокруг него.

Одна знакомая определила его как «кипящий чайник». Мог разбушеваться по пустяку, например потому, что нет бумаги. Но умелым словом можно было его сразу внезапно успокоить, как бы «снять чайник». Мучительным делом было, скажем, написать заявление и т. д. Был в практическом отношении совершенно неприспособленным человеком. Все мелочные преграды в быту его крайне раздражали.

Когда кто-либо ему оказывал хотя бы мелкую услугу, выражал этому человеку «тысячу благодарностей».

Многое в его поведении вытекает из условий воспитания в детстве.

В сфере своих отношений с издателями вел себя очень естественно и просто, в противоположность характеру отношений с людьми, с которыми он сталкивался в быту. Первая сфера была ему адекватна, вторая неадекватна, и этим объяснялись его странности и чудачества в быту.

Его поведение определялось тем, подходит ли он как художник или нет.

Он был чрезвычайно монистичным человеком. Такой, какой он есть, он разговаривал с людьми самых разнообразных обязанностей и кругов, знакомыми и незнакомыми. Был всегда во всех своих проявлениях тот же, единство очень собранного внутренне человека, но беспомощного в быту.

С одними людьми мог быстро, даже сразу перейти на большую откровенность в отношении своих воззрений на литературу, искусство и т. д., но только в том случае, если чувствовал встречную направленность со стороны собеседника (что улавливал очень быстро). Иногда же замыкался в себе, очень трудно было его расшевелить. Это бывало в том случае, когда чувствовал, что данный человек его понимает не так, как должно, или имеет к нему личную вражду. Когда его выводили из себя, мог в глаза «сыпать», что думал о том или другом человеке.

Спорил всегда по существу и всем своим существом, углубляясь в предмет. Зерно, брошенное собеседником в споре, вырастало у Белого в целое растение, и на следующий день он развивал перед своим собеседником целую теорию.

Неуспокоенность ни на чем, ничто не казалось ему совершенным. Необычайная пытливость мысли, постоянное слушание себя и собрание всего мира в себя объединяло в нем одновременно большого философа и писателя. Сочетание двух начал, художника и ученого, породило его своеобразный стиль. Идеалом для него был Ломоносов. Был более ученым из всех писателей и художником более сильным из всех своих современников. Сочетание художника и ученого создали из него фигуру как будто формалиста. На самом деле это не так. Если художник идет путем синтеза, то ученый – путем анализа. Сочетать эти различные методы необычайно трудно.

Белый во всей своей художественной деятельности пытался сочетать оба эти метода. Эта попытка создала его стиль, который считается очень непонятным и сейчас, но который в дальнейшей разработке может привести к очень простому и доступному пониманию его для всех людей. Б. Пильняк, Ю. Олеша во многом идут от Белого, некоторые элементы его творчества отразились на Ф. Гладкове, также на творчестве Б. Пастернака.

Был чрезвычайно противоречивым человеком вообще и в отношении творчества в частности. Самокритика была развита в высшей степени в отношении своей художественной деятельности. Сознавал в то же время значимость делаемой им работы.

Был способен к крайне напряженной деятельности.

Если бы не преждевременная болезнь, то, может быть, под конец заблестел бы как очень простая и понятная литературная фигура.

Не был по существу формалистом, так как в его творчестве всегда был очень большой внутренний смысл.

В образе профессора Коробкина в «Масках» предстают все особенности самого автора – Андрея Белого. Вполне его образ раскрывается через его художественные произведения.

Как человек был интереснее, чем как писатель. Потенциально в нем было заложено гораздо больше, чем он дал.

В нем часто взгляд художника предопределял развитие науки. Это сказывается в его схемах, это выражено в одном месте в суждениях его героя проф. Коробкина; в этих суждениях предваряются новые открытия в математике. Через два года в математике было открыто то, что Белый вложил в высказывания проф. Коробкина. Какой-то математик написал в одной из провинциальных газет статью (между прочим, Белый, когда писал, то при этом сам работал над этим математическим вопросом). Когда Белый узнал об этой статье, то с большой восторженностью говорил, что высказал как художник то, что впоследствии открыли ученые.