В контексте научных исканий эпохи следует рассматривать и предпринятую – на основе исследования мозга – попытку посмертной диагностики гениальности. Эта задача была не менее важна, чем, к примеру, изучение жизни изолированной головы или кроличьих ушей.

Строительство нового социалистического общества предполагало рождение нового человека, совершенного человека, «грядущего сверхчеловека, для которого гениальность поистине станет ординарным явлением».[60] Тайну гениальности с увлечением искали неврологи и психологи, евгеники и генетики, биологи и педологи… Оперировать понятиями «сверхчеловек», «высшая раса», «низшая раса» поначалу боялись гораздо меньше, чем, к примеру, оказаться обвиненными в витализме, идеализме или, напротив того, – в механицизме. Главное было прочно стоять на платформе диалектического материализма, что оказывалось весьма трудно и, судя по масштабности репрессий, опустошивших поле отечественной науки, удавалось далеко не всем.[61] Изучение мозгов, извлеченных из черепов выдающихся людей, было тем более уместно и актуально, ибо предметом исследования становился здесь непосредственно сам материальный носитель высшей нервной деятельности.

Впрочем, мозги интересовали и русскую и мировую науку. Работы шли в разных направлениях. Одни по-прежнему указывали на существование связи между весом мозга и одаренностью его носителя. Другие подчеркивали значимость изучения артерий и сосудов мозга. Третьи упирали на складки, борозды и извилины. Четвертые считали определяющим структуру волокон, миелоархитектонику. Пятые – клеточную структуру мозга, цитоархитектонику и т. п. Исследовали все мозги, которые удавалось добыть. С материалом было трудновато. В основном им становились мозги профессуры, ученых-естественников:[62] они и их родственники, вероятно, были менее предубеждены против вскрытия и других манипуляций с трупом. Существовала и давняя традиция – завещать мозг, череп, тело и т. п. родному университету для изучения и на память.

Реже науке доставались люди искусства. В 1915 году была подвергнута анализу половина мозга писателя М.Е. Салтыкова-Щедрина (1826–1889) – другая половина не сохранилась.[63] В 1924–1925 годах занялись мозгами поэтов – Ованеса Туманяна (1869–1923) и Валерия Брюсова (1873–1924).[64]

С трудностями в добывании мозгов и оглашении результатов научных изысканий встречались и европейские «мозговеды». Судя по всему, проблемы с «материалом» испытывал в Германии О. Фогт. Возникали препятствия морального порядка и у «французского врача Гильома, которому было поручено исследование мозга знаменитого французского писателя Анатоля Франса» (1844–1924). Об этом с горечью информировал в 1925 году журнал «Медицинский работник»: «Гильом… указал на большой научный интерес, который связан с изучением такого мозга. К сожалению, семья покойного не согласилась с ним относительно того, чтобы опубликовать его наблюдения. Д-р Гильом ограничился поэтому, в настоящее время, сообщением того, что в отношении амплитуды, числа и тонкости извилин мозг Анатоля Франса представляет из себя мозг-уникум».[65] Трудно предположить, что хотел сказать д-р Гильом «в отношении амплитуды, числа и тонкости извилин», но и во Франции сопротивление семьи было преодолено. А мозг А. Франса стал широко известен как пример самого легкого из всех «выдающихся» мозгов (чуть более килограмма) и отныне служил и служит главным аргументом против увязывания веса мозга и одаренности.

Ярым борцом с предрассудками семьи и близких выдающихся покойников выступил знаменитый русский ученый, основатель ленинградской Психоневрологической академии и Рефлексологического института академик В.М. Бехтерев. Связью особенностей мозга с гениальными качествами его носителя Бехтерев интересовался давно, еще с дореволюционных времен. Один из вариантов своего подхода к проблеме он продемонстрировал на примере исследования мозга Д.И. Менделеева (1834–1907) – в известной работе 1909 года, вышедшей в Германии на немецком языке.[66] Впоследствии Бехтерев писал, что мозг великого химика сохранился только «благодаря содействию близкого ему профессора физики Егорова и просвещенному отношению жены к проблеме вскрытия».[67] Подобное «понимающее» отношение ученые встречали не всегда. Так, мозг знаменитого русского пианиста, композитора и дирижера, основателя первой русской консерватории А.Г. Рубинштейна (1829–1894) спасли «для посмертного исследования и потомства благодаря тому, что вскрытие удалось провести тайком от его родных», а мозг Льва Толстого и вовсе был «отдан на съедение червям вследствие преступного отношения окружающих лиц к памяти великого писателя». "Надо заметить, – сетовал Бехтерев, – что своевременно посланная мною телеграмма с просьбой о вскрытии в Ясную Поляну к д[октору] Маковецкому, бывшему неотложно около Л.Н. Толстого в предсмертный период его жизни, осталась без ответа, и мы были лишены возможности не только иметь драгоценную реликвию в виде консервированного мозга гениального творца «Войны и мира», но и что-нибудь сказать в ответ на вопрос, какими особенностями отличался мозг «великого писателя земли русской».

Именно Бехтерев стал родоначальником перспективной идеи собирания коллекции мозгов. Этого ученого вообще отличали красота и глобальность поставленных задач. В данном случае ему виделась не просто коллекция, а – Пантеон. В античности Пантеон являлся местом одновременного почитания нескольких богов, храмом всех богов. Величайшее культовое сооружение древней культуры – римский Пантеон; он один сохранился до нового времени… В «светском» варианте Пантеон возродился в революционной Франции xvill века: парижский Пантеон функционировал как парадная усыпальница героев и жертв революции. Теперь на повестке дня стоял социалистический Пантеон.

19 июня 1927 года в одной из самых читаемых и авторитетных центральных газет, в «Известиях», публикуется статья «О создании Пантеона в СССР», в которой Бехтерев – в порядке предложения – представил свои мысли по этому вопросу на суд широкой общественности:[68]

Можно было бы создать настоящий пантеон для всего СССР. Но этот пантеон не должен уподобляться парижскому Пантеону, хранящему в себе гробницы с истлевающими останками небольшого числа великих людей и вообще не имеющему никакой научной ценности. Пантеон, который могла бы создать Советская Россия, должен быть высокополезным научным учреждением, и в то же время учреждением общественного характера, доступным осмотру всех желающих. Он явился бы собранием консервированных мозгов, принадлежащих вообще талантливым лицам, к каким бы областям деятельности они ни относились, и в то же время пропагандой материалистического взгляда на развитие творческой деятельности человека.

Организация такого Пантеона представлялась Бехтереву задачей не только важной, но и срочной, не терпящей никаких отлагательств, потому что

в наш бурный период пламенной работы над строительством СССР люди быстро сгорают. Почти каждый день приносит нам вести о смерти того или иного знаменитого деятеля, тленные останки которого опускают в могилу. <…>

Почти на днях умер Кустодиев, ранее умер Васнецов – великие творцы в мире изобразительного искусства, не так давно умер поэт Есенин, еще раньше умер поэт Блок, не очень давно умер замечательный деятель Дзержинский, а еще ранее – не менее замечательный военный специалист Фрунзе, затем не много времени прошло, как умерли видные деятели науки – академики Светлов и Кравков и огромный ряд других талантливых специалистов по различным отраслям знания и общественности. Все эти потери мы испытали в течение нескольких последних лет, можно сказать, что они произошли на наших глазах. Мы скорбим об умерших талантах, живших рядом с нами, вспоминаем об их великих заслугах перед СССР и в то же время не задумываясь предаем земле их творческий мозг на съедение червям. И ни в одном из случаев никто из близких к умершим не подумал сохранить для потомства их мозг – эту драгоценную часть человеческого существа, которая, собственно, и обуславливает творческую деятельность человека.