— О чем ты, Десси?

— О коке. Столько коки, и все ожидает сбыта. Мне пришлось быть их посредником, — потому что Ларри меня знал. На случай, если Толстяк решит его провести. И Ларри хотел все это провернуть в Чарнвуде, потому что тут он чувствует себя в безопасности, здесь никто не будет от него нос воротить. Но ты не волнуйся, у меня есть с собой кое-что, если надо будет взбодриться.

— Там, в гараже у Доусона…

— Прости, что так вышло, я для тебя, парень, сделал все, что мог, но Толстяка было не удержать…

— Нет, конечно, тебе спасибо, но ты ничего не мог сделать. Ты знаешь, что Толстяк в тот же вечер изнасиловал Томми Оуэнса?

Делани повернулся ко мне, вытаращив глаза.

— Следи за дорогой, Десси!

Но дорогу он видел. Водителем он был неплохим.

— Да, этот парень такой, сволочь. Я, знаешь, наслышан о Толстяке. Про молодых ребят и все такое. Но со мной он никогда не пытался… Я знал, что он псих, но… что там говорить, сволочь и есть.

— Вот поэтому мы хотим упрятать его понадежней, Десси.

— Мне показалось, ты говорил, что он загремит надолго.

— Действительно надолго он бы засел за убийство советника Маклайама. Ты ведь был с ним в ту ночь, верно? На яхте Питера Доусона?

Дилейни снова повернул голову ко мне и разинул рот:

— Откуда ты…

— Я сомневался — до сих пор. Но тебе нет смысла исчезать, согласен? Ты снабжал Маклайама, тебе он доверял. Его связывали с Толстяком прочие дела. Но надуть его мог только ты. И только ты мог помочь ему передумать.

— Я говорил Толстяку, что доза для нас двоих, я, черт побери, ему это сказал.

Какое-то время мы ехали молча. Наверное, Десси думал то же, что и я: если станет известно, что он снабжал советника наркотиками и то, что был на яхте в ту ночь, он никак не сможет уйти от наказания. Может быть, он и не заслуживает спасения.

На горизонте замаячила станция техобслуживания, я попросил Десси заехать туда. Взял кофе и сандвичи с цыпленком и беконом, и мы остановились у ограды автостоянки, утопавшей в густой зелени, где-то между Рэтмайнсом и Рейнла. Пока мы ели и пили, Десси рассказал, как умер Джозеф Уильямсон.

— План был такой: Питер Доусон позовет этого человека на яхту, предложит ему деньги, объяснит, за что они ему даются: чтобы он не выступал против их планов на гольф-клуб. И еще скажет ему, что Джордж готов списать за это его картежные долги и гарантирует свой голос в пользу любых будущих планов строительства Доусона. А этот человек сказал — не выйдет. Я знал, что он так скажет, он был как… он был настоящим героинщиком, у него было совершенно нереальное представление о себе. Я что хочу сказать: он бесплатно получал героин от людей, про которых знал, что они преступники. Кто еще, черт побери, для него бы его доставал! И он играл, как сумасшедший, который, наверное, думает, что ему сам черт не брат. Долги накапливались. Он такое вытворял, и при этом думал, что остается честным человеком: я, мол, неподкупный, говорю «нет» строительству, я такой, не беру взяток, мне можно доверять. Хочу сказать, черт возьми, это называется самообольщение, понимаешь? Мне он нравился, я бы с ним о многом поболтал: об освобождении, и об ирландском языке, и о Фиане Файл, и обо всем таком… Но в итоге все это был лишь треп, ты понял? Жена была ему как мать, а он вроде такой умный детеныш, но из таких… Знаешь, героинщики, они ведь ждут, что случиться может что угодно, они прячутся от всего: от людей, от правды, от мира, от всего, кроме своего эго. Героин — самый худший наркотик, он позволяет прятать голову в песок… И вот мы тут все сидим и ждем, мы — команда по уговариванию, потому что, если Питер Доусон не смог достать Маклайама снаружи, мы должны достать его до печенок.

— Мы — это кто?

— Я и Толстяк.

— Только вы вдвоем?

Десси кивнул:

— Значит, Питер звонит Толстяку, тот зовет большого Коулма Хайланда, а тот отвозит нас на яхту Питера, туда, в залив, и мы поднимаемся на борт. Маклайам даже не представляет, что происходит, он в восторге от себя, он — на яхте, в летнюю ночь, и тут все его новые друзья, которые позволяют ему делать все, что он захочет.

— А где Хайланд?

— Коулм не поднялся на яхту, но он должен был быть рядом, потому что он выходит на сцену чуть позже. Но где он был, не знаю. И вот я начинаю подбивать клинья, потому что уже понял: Толстяк считает Маклайама чертовым психом. Так что я начинаю: мол, советник то, советник се, и про бизнес-планы Джорджа, и обо всем этом дерьме болтаю, прямо как сука, понял меня? Чтобы Толстяк соображал, что он не может так вот запросто утопить этого ублюдка, ему это с рук не сойдет. И мы пьем все, что нашлось на яхте, это дурацкое… вино, у Питера было на борту. И крэк понемногу, потому что Питер управляет этой дерьмовой яхтой, и мы набираем скорость, и ночь прекрасна, и все такое. Я думаю: все получится отлично, понял меня? Никаких неприятностей. Потом мы увидели купальни, знаешь, бывшие пруды для плавания — там, между Сифилдом и Бэйвью, и Маклайам начинает говорить, что они не собираются кланяться строителям, отреставрируют купальни как общественное достояние, ради детей… — мы все высыпали на борт, получилось, как будто вещал всему миру, все говорил о справедливости, очень красиво, — …как детишки когда-нибудь снова начнут плавать в купальнях Сифилда, потому что море принадлежит нам всем, а не только тем, кто может позволить себе заплатить за все это. Короче, он в восторге от себя, кричит на весь мир, и тут я вижу, что Толстяк завелся, знаешь, головой качает, ногой притоптывает, глаза вытаращил: все это — опасные признаки. Ну, и пока он что-то не предпринял, я подгребаю к Маклайаму: как мол насчет небольшой дозы? И он: «Да, отличная мысль!» Вот мы и пошли вниз, или на нижнюю палубу, Как его, черт, там называют, вдвоем с ним, и я зажигаю газ на плите, там на яхте плита есть, и начинаю готовить, чтобы потом разделить на двоих. И я помню, что Маклайам нашел этот синий пластиковый пакет, увидел в нем пачку старых фотографий, не знаю, что там были за снимки, ну, в общем, он начал что-то молоть про них. И тут спускается Толстяк, подпрыгивает, языком прищелкивает, и все такое. И весь в нетерпении принять, сам знаешь, каким он становится в такие моменты. А Маклайам вместо того, чтобы испугаться, как любой нормальный человек, начинает: мол, Толстяк то, да Толстяк се, и сам он возбужден, потому что добился своего, о-о, Толстяк, может, и ты хочешь этого попробовать, о-о, Толстяк, Толстяк, Толстяк… Тот чуть ли не писает кипятком, какие они друзья, и показывает мне взглядом — мол, иди наверх. И глаза отводит. Я ничего не могу сказать. Кто знает, может, он только потрясет дурака за грудки, пошлепает его немного, пока тот не образумится. И ничего ему не сделает плохого.

— Значит, ты приготовил две порции, одну для Маклайама и одну для себя.

— Ну да. И вот я поднялся на палубу, где Питер, и он меня спрашивает, что Толстяк собирается делать? А я говорю, что он просто хочет поболтать, типа пусть Маклайам изменит свое решение насчет голосования. И Питер говорит:

— А не позвонить ли Джорджу? Я не доверяю Толстяку, давай позвоним Джорджу.

И тут Толстяк вылезает на палубу и спрашивает:

— Зачем звонить Джорджу?

А Питер говорит:

— Где Маклайам?

Тослтяк отвечает:

— Там, внизу глюки ловит.

И голос у него такой… Он чем-то очень возбужден, ему нравится момент, когда дело уже сделано, — и Питер вручает мне руль и идет вниз. А Толстяк загораживает ему дорогу и говорит:

— Знаешь, ты тут единственный моряк, не хочу я доверять управление яхтой Делани. Мы опомниться не успеем, как окажемся в Холихеде. Это он так шутит. Питер опускает голову, он трясется над своей яхтой, и кричит, что не собирается подчиняться указаниям какого-то неандертальца. Я подумал, что Толстяк уделает его тут же, но нет, он отошел в сторону и пропустил Питера вниз.

Группа пьяных подростков шла, пошатываясь, вдоль улицы. Один споткнулся о машину, потом поднялся, цепляясь за нее. Когда увидел меня, он в первый миг испугался, потом опомнился и скорчил гримасу из-за стекла. Я ему кивнул, и он отпрянул, громко заорал, захлопал ладонями по бокам, как обезьяна, и отскочил, побежал за друзьями.