Хасан, стоя у изножья кровати, смотрит на него в полной растерянности.

— Ну? Что молчишь? Ясно же, что я не смогу пользоваться ею, как своей настоящей. Но я буду осторожен. — Арудж-Баба усаживает юношу рядом с собой. — Не обидно тебе иметь такого жалкого и несчастного отца? Помоги же мне покончить с этим вынужденным бездействием!

Левой рукой Арудж-Баба дружески хлопает Хасана по колену:

— Итак, подъем! Сигнал подъема для всех! Будет у меня новая рука.

Он нежно и внимательно смотрит на приемного сына и, ущипнув его за одну, потом за другую щеку, добавляет:

— Слишком ты бледный. Хочу, чтобы вид у тебя был поздоровее. По утрам ездишь верхом? Воздух тебе нужен, свежий воздух! Ну же, приободрись!

Баба весел, так что у Хасана нет причин печалиться, словно на похоронах.

— Сможешь за месяц сделать мне новую руку? Ладно, пусть за два. Но давай условимся: если за два месяца моя правая рука не вернется на свое место, ты лишишься одной из своих. Правой, разумеется. Неблагодарность и непослушание должны быть наказаны.

Голос Аруджа веселый и добродушный, но взгляд жесткий.

Когда Хасан был темным, неграмотным мальчишкой и жил один, как прокаженный, на горе, вдали от людей, он потратил уйму времени, мастеря без подходящих материалов, необходимых инструментов и знаний ногу овце, которая и так могла бы давать молоко. А теперь, когда он обогатился знаниями, когда его кормят и одевают, неужели ему трудно выкроить пару часов в день, чтобы за два месяца изготовить правую руку своему любящему приемному отцу, которому жить без руки хуже, чем умереть?

— Я прекрасно знаю, что ты сумеешь это сделать, — говорит Арудж.

Его просто смех берет, когда он вспоминает лица солдат, увидевших рядом с захваченным в плен Хасаном овцу с искусственной ногой.

— Никто не верил, что ты сам приделал ее. Я один понял, что это правда. Слишком ты был испуган, чтобы врать. А нога-то для овцы получилась замечательная.

— Вовсе не замечательная, — протестует Хасан. — Я сделал ее ради забавы, да и овцу жалко было.

— А меня? Меня тебе не жалко? Надо было сохранить ту ногу! Но могло ли мне прийти в голову, что из-за твоей строптивости мне придется использовать овечью ногу вместо правой руки? Хотя, честно признаюсь, нога была отменная.

— Не отменная, а неудобная, тяжелая и за все цеплялась. А шуму сколько от нее было!

— Зачем же ты провел столько ночей за книгами? Разве затем, чтобы стать большим ослом, чем раньше? Руку для меня ты сработаешь лучше. Даю тебе два месяца и еще… неделю. — Тут на Аруджа снова накатывает приступ гнева, ноздри у него раздуваются, как у разъяренного быка. — Имей в виду: я еще могу заставить тебя слушаться. Или ты у нас совсем зазнался?

Неважно, что мальчишка разодет в шелка, как паша какой-нибудь, неважно, что он гарцует на дворцовых чистокровках, что ему отведены во дворце царские покои, что все называют его сыном и наследником бейлербея. По закону он еще раб. Арудж-Баба призывает в свидетели Аллаха: он хозяин и господин Хасана и может распоряжаться его жизнью.

— У меня осталась только одна рука, но и ее достаточно, чтобы отсечь твою глупую башку.

Хотя нет, лучше он растопчет Хасана ногами, и потом его, растоптанного, уничтоженного, превращенного в кровавое месиво, какой-нибудь работорговец продаст неверным вместо отбросов.

— Ну ладно, хватит. — Голос Аруджа снова становится спокойным, взгляд — грустным, глубоким. — Иди работай, дорогой. Не могу же я жить без такой важной части тела! Мне нужна рука.

Лицо его побледнело, он массирует шею, грудь, жалкую свою культю.

— Руку серебряную сделаешь, с золотой чеканкой.

Хасан работает дни и ночи. Вычерчивает различные типы механических суставов, испытывает сложные сочленения, опробует связки, делает расчеты, изготавливает первые образцы. Ничего не получается! А ведь уже целый месяц прошел.

Хоть бы вернулся Хайраддин! Но от него никаких вестей. Вернее, одно сомнительное известие получено: какой-то торговец якобы слышал о том, что Хайраддин потерпел поражение — неизвестно где и от кого. Если это правда, то значит, что над ним впервые одержана победа.

«Потому-то он не возвращается. Как вернуться в родной порт побежденным? — думает Осман Якуб. — Ищет, наверно, другие битвы, чтобы смыть с себя позор. Ох и зол он, должно быть! Кто знает, сколько кораблей испытали уже на себе его ярость и беспощадные удары берберских ядер. А когда он вернется, то приволочет за собой целую связку захваченных кораблей».

Осман Якуб с довольным видом потирает руки, как всегда в трудные минуты призывая себе на помощь буйную фантазию. Носком туфли он подкидывает камешки в своем питомнике целебных трав, словно ведет счет победам Хайраддина, которые ему даже снятся.

Что делать бедному слуге в горькие минуты, как не мечтать о грядущих радостях? Осман Якуб всегда находит утешение в мечтах.

Он продолжает свою тихую игру с камешками, как вдруг раздается вопль, от которого у старика едва не лопаются барабанные перепонки. Наверно, Арудж сошел с ума. Вот так он всегда надсаживается в крике, если, проснувшись, не видит возле себя Османа. Когда же несчастный Осман оказывается рядом, хозяин смотрит на него угрюмо, не разговаривает с ним, злится без всякой причины и хорошо еще, если не выгоняет из комнаты.

Ну вот, теперь он призывает его, и радостное возбуждение Османа Якуба гаснет, как намокшая лучина.

Будь здесь Хайраддин, он бы образумил брата. Осман сам постоянно пытается делать это в той мере, в какой Всевышний наделил его даром речи. Приводит хозяину самые простые доводы, совсем как ребенку, терпеливо и осторожно выбирая для этого моменты, когда Арудж-Баба пребывает в особенно хорошем настроении.

— Руку оторвало, ее нет, — говорит он, — так разве можно рассчитывать, что какой-то юнец исправит беду, которую допустил в своих тайных предначертаниях сам великий Аллах?

Человеческая рука — это не хвост ящерицы: оторвешь, а на его месте вырастает новый, зелененький, красивый и еще более подвижный, чем старый. Как бы Арудж ни впадал в отчаяние, сколько бы ни кричал, руки не вернешь.

Осман передает Хасану все, что он внушает Аруджу, но с тем же результатом: парень тоже не слушает его.

Хасан работает — работает и злится. Он стал раздражительным, а ведь прежде был как мед с имбирем. И тает с каждым днем. Будь у него мать, сердце ее изболелось бы за сына.

А все потому, что он позволил Аруджу внушить себе нелепую мысль, будто простой смертный, если очень этого захочет, может сотворить чудо. Тогда зачем существуют святые? Даже они не так уж много могут сделать, так чего требовать от этого закоренелого неверного?

— Давай обратимся к какому-нибудь колдуну!

Осман все ищет выход из положения, он готов испробовать любое средство, лишь бы добиться нужного результата. Но мальчишка уперся, не желает и слышать о каких-то паломниках, оракулах, тайных обрядах. Он целиком поглощен своими безумными планами. Даже на звезды перестал смотреть, не пьет ни бодрящих, ни успокоительных настоев; не спит, не ест, не молится, не пишет больше стихов, не гарцует на коне. Может, даже уже и не мечтает.

— Сколько времени ты к лаунеддас не притрагивался…

— Отстань от меня, Осман. У меня голова от тебя пухнет. Лучше бы помог, чем болтать попусту.

Осман Якуб падает перед ним на колени, целует его туфли, обнимает ноги:

— Слава Богу! Наконец-то ты что-то сказал. Ведь уже целых два дня рта не раскрываешь!

Скрестив пальцы — от сглаза, — Осман часто и низко кланяется, делает какие-то странные телодвижения. Хасан пытается его поднять.

— Да оставь ты свои заклинания. Мне нужно серебро. Этот скряга Арудж не дает столько серебра, чтобы я мог испытать разные сплавы.

К вечеру Осман Якуб с торжественным и таинственным видом приносит Хасану огромный поднос, прикрытый куском ткани.

— Лучше не выставлять напоказ то, что блестит, — говорит он своим певучим голосом. — В коридорах дворца полно завистников… Посмотри, сколько серебра я тебе принес.