— Эта новость была известна уже несколько дней назад, — отвечает де Лаплюм, — разве вы ее не слышали?

Пьер-Луиджи сразу парирует удар. Он знал, но тогда это были просто слухи, а теперь ему официально сообщил сам император, что корабли будут стоять в Палермо, Трапани и Гаэте. Это очень важно.

Посол представляет Ноэля Лероя сыну Папы, который, обменявшись с ним стандартным приветствием, возобновляет разговор о необходимости эффективной защиты итальянских берегов.

— Пираты и морские разбойники облюбовали их для своих набегов. В последнее время это превратилось в самое настоящее бедствие: Реджо, Фонди… Хотя какой смысл перечислять эти названия: все и так знают, сколько городов разграбили берберы и их сообщники.

И тут Пьер-Луиджи, презрительно скривив губы, произносит гневную филиппику против резни, грабежей и насилия, совершаемых этими подлыми и кровожадными убийцами, для которых нет ничего святого.

— Ах, — вздыхает Жан-Пьер, беря его под руку и продолжая другой рукой удерживать Хасана, — надо было бы раз и навсегда избавить человечество от этого безумия. Вы правы. И вы знаете, что я всегда был за мир. А, кстати, вы слышали, что произошло в Тунисе? — говорит Жан-Пьер с дружеской доверительностью. — Армия императора разгулялась там вовсю. Каким же должно быть наказание Божье, если сами избранные впадают в искушение и ведут себя как кровожадные дикари? Впрочем, и этот дом является вещественным доказательством того, что их греховные поступки имеют рецидивы. Разве не был он безжалостно разграблен и разрушен несколько лет тому назад теми же самыми императорскими войсками?

— Ne reckiminaris, Domine, delicta nostra vel parentumpos fiorum, negme vindictam sumas de peccatis nostris.[12]

Пьеру-Луиджи, захваченному врасплох этой латинской цитатой, произнесенной французским банкиром, остается только поспешно сказать «аминь» и перекреститься.

— В дни разграбления Туниса, — настойчиво продолжает Жан-Пьер, — было убито и покалечено много мирных жителей уже после взятия города. Я не привожу подробностей, которые вы, несомненно, знаете не хуже меня, просто чтобы не портить праздник.

Из большого зала на первом этаже доносятся слабые звуки музыки. И Пьер-Луиджи в такт музыке постукивает белой перчаткой с черным узором, которую он держит в правой руке, по другой руке, затянутой в такую же перчатку, только черную и расшитую белым узором.

— Оставим это, как говорит ваш друг Лерой.

— Под музыку среди упоительных ароматов еды, витающих в зале, невозможно рассказывать о том, как вспарывали животы женщинам, выкалывали глаза детям, а потом резали их на куски. Оставим это, — заключает господин де Лаплюм, — тем более что императорские войска, учинив все эти злодейства, оправдывали свое поведение тем, что разграбление неприятельских городов — устоявшаяся традиция. Поговорим об уничтоженных сокровищах, тогда как по традиции они должны переходить из рук в руки, от побежденного к победителю без таких глупых и расточительных потерь.

Трое собеседников, продолжая свой разговор, доходят до большого зала на первом этаже, медленно продвигаясь в общем потоке своеобразной процессии ожидающих аудиенции. Группы беседующих то сходятся, то расходятся, то меняются местами. Музыканты продолжают играть, скрашивая их ожидание.

Жан-Пьер продолжает свою обличительную речь против жестокостей войны, и сын Папы, растерянный и смущенный, никак не может понять, куда, собственно, клонит этот француз.

— Была сожжена старинная библиотека, и не говорите мне, что в ней хранились книги неверных, потому что она представляла собрание бесценных сокровищ, созданных человеческим разумом и предназначавшихся в дар Господу. Разграблена и уничтожена также знаменитая мастерская по производству духов и благовоний.

Наконец-то Фарнезе может позволить себе расслабиться и улыбнуться.

— Теперь я понимаю, вы, как всегда, шутите. Решили заставить меня оплакивать потерю каких-то безделушек!

— Нет, нет, месье, отнюдь не безделушек. Это тоже искусство, мастерство, часть знаний, накопленных человечеством. Там были собраны пряности и лекарственные растения из Индии, дорогие краски и лаки, которыми пользуются во всем мире и, кстати, совершенно необходимые для поддержания в сохранности дворцов и кораблей, если вы считаете это более важным.

— Простите, месье, но, может быть, ваш друг торгует духами и был связан по делам с городом Тунисом? Он понес большие потери?

Хасан рассеян. Двери в зал для аудиенций открылись и вновь закрылись. Жан-Пьер охотно отвечает вместо него.

— Совсем не обязательно знать, что и сколько мой друг потерял в Тунисе.

— Месье Лерой торгует пушками? — На этот раз Пьер-Луиджи Фарнезе обращается к послу с откровенным вызовом, прикрываясь тем, что говорит о его друге. — В Тунисе французских пушек было немного, но все-таки кто-то должен был их туда поставлять.

— Торговля не запрещена.

— Верно. Более того, это вполне законная деятельность и достойна похвалы. Однако, может быть, король Франциск не знает или, простите, не одобряет, что его подданные-католики продают оружие неверным и что под знаменами ислама гремят пушки, на которых оттиснуты французские лилии? Король многого не знает.

— Король Франциск знает, чем торгует Франция, — вмешивается Ноэль Лерой, — но при всем своем уважении к вам мы не обязаны отчитываться. Во всяком случае мы очень благодарны за полученные сведения о том, что корабли императора будут патрулировать и защищать красивейшее побережье Италии и что стоять на рейде они будут в Палермо, Трапани и Гаэте.

С этими словами банкир делает легкий поклон, как бы в знак примирения, так что теперь разговор мог бы продолжаться в более спокойном тоне, если бы на пороге зала для аудиенций не появился слуга, вызывающий Жан-Пьера де Лаплюма и Ноэля Лероя для беседы с императором и хозяевами дома.

— Хорошие, маленькие мои, не волнуйтесь, спите спокойно. А я должна придумать себе какое-то занятие, чтобы не сойти с ума от скуки.

Мадам Женевьева зовет слуг. Она решила навести чистоту и порядок в доме.

— Прямо сейчас? — спрашивают несчастные слуги, которые уже немного выпили в своих комнатах или на улице, когда выходили, чтобы хоть одним глазком посмотреть на большой праздник.

— Прямо сейчас, — подтверждает Деодато, управляющий. — Мадам приказала почистить подоконники, створки окон и лепнину, в которых, как она говорит, полно пауков, муравьев и других бесполезных насекомых.

— Я понял, — бормочет слуга, который любит во всем точность и определенность. — Под предлогом, что мадам наблюдает за нашей работой, она тоже будет стоять у окна и смотреть на улицу, но при этом никто не посмеет сказать, будто она делает это из любопытства.

И так как они хорошие слуги, к тому же им хорошо платят и хорошо кормят, они, вооружившись щетками и скребками, без лишних разговоров принимаются выгребать из оконных щелей пыль и насекомых, которых не жалует Женевьева.

Казалось, это невозможно, но Хасан чувствует, что будто раздваивается: теперь в нем одновременно живут два человека. Один с блеском и знанием дела отвечает на вопросы императора, рассуждая о преимуществах морских и сухопутных торговых путей, об удобстве векселей, получающих все большее распространение, товарных штампах и печатях, о ценности различных монет, другой пытается разгадать тайну Анны.

«Что она думает? Что чувствует? Что означает ее поведение?»

«Вечные страдания доставляет влюбленным неумение читать в душах друг друга. Но даже если бы они могли читать их так же просто и ясно, как букварь, то все равно не были бы счастливы, потому что хотели бы находить в них слова, фразы, мысли и выражения, созвучные собственным мечтам», — думает про себя взволнованный Жан-Пьер де Лаплюм. Заботясь о выполнении возложенной на него миссии, он одновременно наблюдает и за тем, что происходит между молодыми людьми. «Анна — внимательная и любезная собеседница, идеальная хозяйка аристократического дома, истинная дама с королевскими манерами, — думает Жан-Пьер, с восхищением наблюдая за прекрасной женщиной, сидящей по правую руку от императора и с естественным интересом рассматривающей чужестранца, которого она якобы видит впервые. — Анна — настоящее чудо».