В зале появился арендатор. Длинноносое лицо его было серо.

— Не гневайтесь, высокочтимые, — произнес он, сложив руки на груди. — Сейчас я сам обслужу вас. Гусейн-заде немного прихворнул.

— А хоть бы и издох, — сказал Терский. Он умело заказал закуску, рыбу, горячее и велел принести прежде всего коньяк и лимон. Потом он чуть скосил глаза на соседний столик, за которым молча застыли белокурый князь Владислав Синяев, молодой человек с нервным, надменным красивым лицом и бледная, большеглазая Ася Антонова — пара, которую Андрей ежевечерне встречал в салоне у мадам Ланжу.

— Цветы принесите, — велел Терский арендатору. — Белые.

Арендатор кивнул и удалился, пятясь.

Владик вышел из оцепенения. Он пошевелил длинными сильными ногами в блестящих кавалерийских сапогах и внятно произнес:

— Наконец-то взяли негодяя.

Терский не откликнулся, но Аскар-Нияз поинтересовался:

— Кого?

— Азербайджанца этого, Гусейна, — Владик почесал горбинку на переносье, — давно я чувствовал, что от него разит комиссарским душком! За три версты чую. — Он внимательно посмотрел на Андрея и прочел в табачных глазах спокойную заинтересованность. — Обратите внимание, господа. Даже турки сообщили об этой красной мрази, а тутошняя жандармерия только-только очухалась. Пардон, ма шер! — Владик слегка поклонился Асе.

Она безучастно курила. Лишь глубже затянулась дымом.

— Позвольте, князь, — Аскар-Нияз взял газету. — Гм-м, — произнес он, пробежав глазами несколько строк, и перевел:

— Аскар-Нияз швырнул на пол газету и порыскал злыми глазами по залу. — Скотина, а я его жалел! Думал, земляк, помогать надо. Задушить такого, и то мало!

— Теперь-то задушат, — откликнулся Владик. — Вы лучше о другом подумайте, поручик: сколько времени лизал этот пес нам ноги, а мы и не догадались, что он бешеный. Грош цена нашей ненависти к большевичкам, господа, ежели мы и впредь вот так будем хлопать ушами.

— Как ловко прикинулся, проклятый! — Аскар-Нияз ударил ладонью по колену.

— Вот я и говорю, — процедил Владик. — Наше время — время оборотней. — Он выдержал паузу, выпил и спросил: — Интересно бы знать, что думает по этому поводу господин Долматов-фис?[3]

Музыка смолкла. Все смотрели на Андрея. Два лохматых, презираемых всеми контрабандиста, сидевшие, впрочем, в почтительном отдалении, тоже оторвались от накрашенных подруг и уставились на русского.

Андрей отпил из рюмки.

— Я не силен в философии, — сказал он, — но коль вы настаиваете, извольте: оборотни характерны для любого века, и наш, к сожалению, не является исключением. Но не это самое страшное нынешнее зло.

— А что же? — Владик хмыкнул, раздув тонкие, глубоко вырезанные ноздри.

— Я думаю, господин Синяев, гораздо хуже, сохраняя благородный профиль, жрать из грязных рук… — Андрей выдержал долгий взгляд Владика. — Простите, но я пользуюсь вашим жаргоном.

— Я вас не понял, господин Долматов, — зловеще процедил Владик. — Извольте объясниться.

— Боже, господа-босяки! — Терский вскочил и деланно застонал, вскинув руки. — Не смешите кур. Вы еще друг друга на дуэль вызовете! Давайте лучше выпьем. — Он опрокинул в губастый рот рюмку и опять посмотрел на Асю. На неподвижном лице ее не было ни морщинки, ни складки. Густо накрашенный рот. Каштановые распущенные волосы легли на плечи. Зрачки в темных глазах неразличимы. Она смотрела сквозь Терского. Мужским движением Ася смяла в пепельнице недокуренную папиросу и поднялась.

— Мы здесь без церемоний, господин Долматов, — сказала она. — Пригласите меня танцевать. — И попросила: — Танго.

— Да, мадемуазель, — поспешно откликнулся кларнетист и прикусил мундштук.

— А вы — чужой, — сказала Ася.

Андрей смотрел на нее сверху, видел веки с синевой и неподкрашенные ресницы. Он прижал ее к себе, увел, послушную музыке и его воле, ближе к оркестру и спросил:

— Кому чужой?

— Всем этим. И мне — тоже.

— Не люблю загадок, — сказал Андрей.

Ася подняла темные внимательные глаза.

— Вы — сами для всех загадка.

Андрей наклонился и, коснувшись щекою Асиных волос, произнес:

— Мне льстит этот неожиданный ореол. Но я разочарую вас: я прост. До обидного прост.

— Владик вас сразу же возненавидел, — сказала Ася. — Вы это поняли. Он туп, но нюх у него, как у гончей.

— Вы слишком зло отзываетесь о своем друге.

— Я давно забыла, что означает это слово. Так вот, учтите. Князь Синяев способен на все и не медлит с решениями.

— Благодарю. Но чем я обязан?

— Не знаю.

— Чем же все-таки я прогневил его?

— Вам это отлично известно. Именно потому вы и ударили князя по самому больному. Синяев вам этого не простит.

— Досадно, — сказал Андрей. — Тем более что я не хотел обидеть князя Синяева. Теперь он зарежет меня или застрелит? Надеюсь, все-таки не из-за угла? Это не в обычаях русской аристократии.

— Вы безумец, — сказала Ася.

— Ну вот, видите, как все просто?

Он танцевал спиной к залу. Ася смотрела через его плечо на Владика. На лице ее появился испуг. Она остановилась, хотя музыка еще стонала и контрабандисты с подругами, повисшими на их шеях, едва вошли в раж.

— Пойдемте отсюда, — быстро произнесла Ася, — я возьму сумочку и выйду к мадам Ланжу, а вы посидите немного здесь, потом поднимитесь к себе, и через полчаса мы встретимся у мечети, и вы проводите меня. Только, ради бога, не приходите ни минутой раньше!

— Хорошо! — сказал Андрей. — Я принимаю условия вашей игры. Все это довольно забавно!

Она только вздохнула и сняла руку с его плеча.

— Как он отнесся к тому, что вы ушли? — спросил Андрей.

— Это случается часто и не удивляет ни его, ни кого другого. «Здесь нет ни долга, ни печали, ни вдохновенья, ни любви…»

— Чьи это стихи?

— Ничьи. Тут все — ничье.

— Тоскливо, — сказал Андрей. — Тоскливо и трудно. Я не имею права ни о чем расспрашивать вас, но там, в России, я представлял это себе иначе.

— Что?

— Да эту эмигрантскую жизнь. Мне казалось, что общая беда объединяет.

— «Господа-босяки», — Ася вздохнула. — Чего от нас ждать? Дайте-ка папироску.

Они присели на камень у разрушенной ограды. Улица была темна и пустынна. Воздух уже прохладен, но по-прежнему насыщен пылью. В свете ущербной луны едва угадывалось скопище плоских крыш, а над ними — большой купол старинной мечети.

— Вы носите папиросы в пачке, — сказала Ася. — Придется подарить вам портсигар.

— Я оставил свой в пограничном городе, — сказал Андрей. — Вам не холодно?

— Если хотите обнять меня, не стесняйтесь; можете даже пригласить меня к себе. Я привыкла.

— Зачем вы так…

Ася вздрогнула, но тут же засмеялась, тихонько, но по-девичьи заливисто.

— Так и знала, что вас это шокирует, — сказала она. — Успокойтесь. Я, слава богу, еще не продаюсь, хотя недалеко и до этого. — Голос ее снова стал глухим. — «Вы лишаете себя своего счастья, милая», — упрекнула меня одна доброжелательная дама. Это после того, как я отказалась пойти в содержанки к одному тутошнему сардару. А он обещал райские кущи: этаж в своем европейском доме, «ролс-ройс», правда, подержанный, и жалованье, которому позавидует самая шикарная местная кокотка, я уже не говорю о дочери русского маляра.

— Сколько вам лет? — прервал ее Андрей.

Она растерялась и ответила просто:

— Много. Уже двадцать три.

— Девочка, — сказал Андрей. — Вам нельзя оставаться здесь.

— А где и кому я нужна? — зло спросила Ася. — Может, вы это знаете? Вам-то легко: вы здесь долго не задержитесь.

— Почему?