— Чем вас обидел Павел?

— Не было обиды… Какая вина, если в любви всегда две стороны имеются? Сама я виновата, что не сдержалась. Все было бы по-другому: живи и Павел и Геннадий. А с другой стороны — война. Многие погибли. Правда, таких ребят, может быть, и сберегли бы…

— Геннадий знал о вашей любви? — прервал я молчание.

— Я скрывала. Павел тоже. Может быть, подозревал.

— Вы часто виделись с Белоцерковцем?

— После летних каникул сорокового года они приезжали с братом гостить на каждый праздник. Даже в День Конституции. У нас вся компания собиралась. Валерия наезжала. А в зимние каникулы мы с ней ездили к ребятам в Ленинград… Больше мешали: зимняя сессия. Потом приехали ребята на Первое мая. Последний праздник перед войной…

— И Митенкова?

— Нет, Валерия не смогла. Не помню уже, по какой причине. А Павел приехал… Четырнадцатого июня день рождения Геннадия. Суббота была. Мы все собрались опять… Я уже знала, что нахожусь в положении от Павла. Конечно, переживала, боялась очень. И родителей, и брата. И Павлу не знала, что сказать. Тянула до последнего. Глупая была, молодая. Скажи я ему — все, наверное, обернулось бы по-другому. По моей глупости и вышло. Я заготовила ему записку, хотела сунуть перед самым отъездом, пятнадцатого числа. Думала, пусть прочтет без меня и решает сам. Гордая была… Чтобы не получилось, что навязываюсь… Записку эту спрятала в книгу, когда мы пошли на пляж… А брат на нее нечаянно наткнулся. Все из-за этого…

— Пожалуйста, подробнее о ссоре между ребятами.

— Хорошо, попробую. Тяжело об этом вспоминать. До сих пор иногда снится. Только ни с кем не делюсь…

— Я понимаю ваши чувства. И прошу вас рассказать об этом потому, что надо. Для установления истины.

— Да, конечно. Я не отказываюсь. Сама ведь ехала для того. Скажите, товарищ прокурор, я смогу повидать брата, если, если… он жив?

— Я сейчас не могу объяснить вам подробности, но мы действительно не знаем, жив ли он. Поверьте, не хочу вводить вас в заблуждение или подавать какие-то определенные надежды. Прошло много лет, вы знаете обстоятельства, сложившиеся у него перед войной… Я искренне сочувствую вам… Конечно, если он живой, вы встретитесь.

— Спасибо вам на добром слове… Я попытаюсь припомнить все, как было… На пляж мы собирались с самого утра. От нашего дома это близко, минут десять ходу. Пошли на пляж часика на два. Хотели покупаться немного, потом вернуться к нам, перекусить, а вечером они уезжали. Брат с Павлом в Ленинград, а Валерия Митенкова в Зорянск… Пришли, разделись. Лера захотела покататься на лодке. А в залог принимали деньги или паспорт. Денег на залог не хватало: ребята потратились на обратные билеты, а паспорта ни у кого не было. У Павла — студенческий, а Валерия вообще приехала без документов. Геннадий побежал домой за деньгами. Я-то, дурочка, совсем забыла про записку. Папа с мамой ушли, оказывается, в магазин, тогда он стал искать мой паспорт. И наткнулся на записку к Павлу… Мы сидим, разговариваем, в купальниках, а Белоцерковец в купальных трусах Помню, он хотел закурить, а спички унес Геннадий. Какие-то люди рядом сидели, он пошел прикурить. Лера еще сказала, что без одежды неудобно. Павел надел только рубашку. И так в ней оставался до прихода брата. Это я хорошо помню. Возвращается Геннадий, подходит и спрашивает меня: «Скажи перед всеми нами, что ты написала правду в записке». Я так и обмерла. Слова не могу вымолвить. Брат был такой человек, что врать нельзя. Если скажу, что нет — мне влетит. Да и узнается ведь это обязательно. Сознаться — драка будет. Главное — у него в руках насос от велосипеда… Он говорит: «Раз молчишь, значит, правда». Тут Павел вмешался: «Какая тебя муха укусила?» Брат ему говорит: «Сдается мне, что ты последняя сволочь!» Вижу я, что Павел догадался, о чем речь. Но как себя вести? И срамить меня неудобно, и как-то поговорить надо. Стал он успокаивать брата. Предложил отойти, чтобы спокойно поговорить. А Лерка сидит и только глазами моргает, не знает ведь ничего. Павел оделся, отошли они в сторонку, за кусты. Геннадий сам не свой. У меня душа разрывается: боюсь за обоих. Мы с Лерой оделись. Какой-то мужчина пошел их разнимать. Геннадий обругал его. Я-то знаю, какой он бывает… Побежали мы за милиционером. Пока бегали, пока нашли… Возвращаемся на наше место — никого. Тихо. Даже спросить не у кого. Прошлись мы по пляжу. Нет ребят нигде. Милиционер ушел… Валерия все выспрашивает, в чем дело. Я несла какую-то чепуху. А сердце болит за Павла и Гену, сил нет. Лера говорит: ты, мол, иди домой, может, они уже там, а я еще тут их поищу и приду… Дома их не было. Я первым делом — записку искать. Понятно, не обнаружила. Тут мать с отцом вернулись. Спрашивают, где гости. Я уж не помню, что и говорила… Потом возвращается один Геннадий. Мокрый. Ничего не сказал, заперся в своей комнате. Я стучала, мать. Не открыл. Отец все выспрашивал: «Где Павлик и Лера? Перессорились вы, что ли?» Я кое-как отговорилась: боялась, как бы брат про записку не рассказал. Нет, промолчал. Вечером, перед отъездом вышел из дому, ни с кем даже не простившись. Я хотела проводить, он как зашипит на меня… Так и расстались. В последний раз… Но я тихонечко пошла за ним. Все хотела Павла повидать на вокзале. Билет у него был куплен еще со вчерашнего дня… Но Геннадий сел в поезд один… И Валерия так и не появилась. Потом написала из Зорянска, что искала, искала ребят, а там уж ей надо было на поезд… Больше я никого из них не видела. Не знаю, жива ли Валерия? После войны написала ей два письма. А ответа так и не получила. Можно водички? — вдруг спросила Тришкина. Когда она пила воду судорожными глотками, я понял, что сейчас разговор пойдет о самых страшных днях в ее жизни. О тех, которые перевернули все. — Через несколько дней к нам пришел человек из милиции. Меня дома не было. Когда мне мама сказала, что пропал Павел, я все поняла… Брат своих слов на ветер никогда не бросал. Про насос почему-то подумала. Вспомнила, как мальчишек из-за меня бил, как говорил, что убьет любого, кто меня обидит… А как я боялась, что родители узнают про мое положение… Даже не знаю, как я на себя руки не наложила! А ведь прежде всего подумала об этом. Когда я узнала про милицию, мне плохо стало. Мама как закричит: «Тая, доченька, что с тобой!» Это я помню… А потом меня везли в больницу, это я смутно помню. В общем, отходили меня врачи. А когда узнала, что Геннадий погиб в тюрьме при бомбежке, ругала бога, зачем он оставил меня в живых… Ничего меня не трогало: ни война, ни моя жизнь. А, что и вспоминать… — Таисия Александровна горько усмехнулась. — Говорят, быльем поросло… Нет, товарищ прокурор, все в нас. Только не думаешь об этом. Жизнь требует своего. Одно могу сказать: я была бы преступницей, наверное, если бы не дала Павлику жизнь…

— Простите, я вас не понял. Какому Павлику?

— Да, вы же не знаете… Сыну.

— Сколько ему сейчас?

В ее глазах проскользнула грусть.

— Да, отец его — Павел. Павел Павлович Белоцерковец.

— Расскажите о себе, — попросил я.

— Что вы… Неинтересно, наверное.

Я посмотрел на часы. Начало двенадцатого. Время пролетело совершенно незаметно.

— Где вы остановились, Таисия Александровна? Она растерялась от этого вопроса.

— Нигде… Да вы не беспокойтесь. Поищу кого-нибудь из старых знакомых. А нет, так на вокзале перебьюсь.

— Так я вас отпустить не могу.

Она протестовала, но я настоял на своем.

Позвонил в гостиницу. Там сказали, что, возможно, освободится один номер. Это выяснится скоро, и мне об этом сообщат.

— У нас есть еще немного времени, — сказал я Тришкиной. — Все равно ждать… Как вы попали в Чирчик?

— О, это целая история. Как в жизни бывает: не хотелось мне жить, а судьба решила иначе. Другие дрались, цеплялись за нее, а погибали… Папу эвакуировали с заводом. Мать с ним уехала, а я потерялась… Бомбили Лосиноглебск страшно. Несколько раз в день. Мы с мамой бежали на вокзал вместе. Вдруг — тревога. Она тянет в бомбоубежище, а я как полоумная бросилась бежать. Сама не знаю куда… Опомнилась, когда отбомбили. Искала ее, не нашла. Побежала на вокзал, и перед самым моим носом ушел состав. Потом уже, когда мы нашли друг друга, после войны, выяснилось: она решила, что я побежала на вокзал. Сама она успела вскочить в последний вагон… Вернулась я домой, а дома нет. Яма в земле. Что делать? Люди идут куда-то, я с ними. Сегодня одни, завтра другие. В окружение я не попала. Вот не поверите, думаю, пусть лучше убьют, такая усталость, безразличие. И знаете, когда в себя пришла? Когда Павлика по-настоящему под сердцем почувствовала. Сама голодная, оборванная, а думаю: ребенка грех убивать. Горелой пшеницей питалась: наши отходили, жгли, чтобы немцам не досталась… Так добралась до Ташкента. А там эвакуированных больше, чем ташкентцев. Я вот с таким животом, работать не могу… Что говорить, страшно вспоминать. Людям мы обязаны своим горем, людям же обязаны и жизнью и счастьем… Нашелся такой человек. Махбуба Ниязовна. Павлик называет ее Махбуба-биби. По-русски — бабушка Махбуба. Приютила она меня у себя, а когда сын родился, помогла устроиться в госпитале судомойкой… Специальности никакой да еще с ребенком на руках. В госпитале я и познакомилась с мужем… Его комиссовали. Хороший человек был. Павлика усыновил. Что дальше? После войны окончила сельскохозяйственный техникум, перебралась в Чирчик. Потом к нам приехали мои родители. Я их разыскала на Урале. Схоронила обоих совсем недавно. А муж мой, Тришкин, в пятьдесят шестом умер. Тихий такой был, добрый. Без почки и селезенки жил человек… Вот, собственно, и все.