— Захар Петрович, к вам женщина просится на прием. Я, конечно, объяснила, что рабочий день уже кончился, и попросила прийти завтра. Но она говорит, что дело срочное. Издалека ехала.
— Конечно, приму.
Если уж секретарша решилась просить об этом, — а глаз у нее верный, и постоять за мое время она может, — значит, принять надо.
Посетительнице было лет пятьдесят. Смуглое лицо. Мне показалось сначала — грузинка, но, приглядевшись, я убедился: тип лица совершенно русский. Глаза светлое-серые, крупноватый нос, рот. Таких женщин, привычных, примелькавшихся, встретишь сколько угодно в России. А когда она откинула платок, темно-русые волосы, уложенные узлом на затылке, дорисовали портрет моей соплеменницы. Она потирала закоченевшие на морозе пальцы. Я удивился, как она отваживается расхаживать по улице в легоньком пальтишке, когда стоят такие холода. Может быть, у нее нет хорошего теплого пальто, а это дорогое, красивое…
— Садитесь, пожалуйста, — предложил я, продолжая разглядывать ее.
Устроилась она на стуле как-то несмело,
— Моя фамилия Тришкина.
— Я вас слушаю.
— Товарищ прокурор, может, конечно, я не совсем к вам, вернее, о деле этом вы и не слышали, но, в общем… простите, если побеспокоила зря…
— Говорите, говорите. И успокойтесь.
— Фамилия моя Тришкина. Я специально приехала сюда из Чирчика. Это в Узбекистане… — Вот откуда ее смуглота. Южное солнце. — Прямо с поезда. Вещи в камере хранения. И сразу разыскала прокуратуру.
— Ничего, ничего, — сказал я успокаивающе. А ее нужно было успокоить. Она терялась. И от этого не находила нужных слов. — На вас легкое пальто.
— Да, у нас холодно. Я уж забыла.
«У нас»… Это меня заинтересовало.
— Вы здешняя? Зорянская?
— Нет, но здесь провела свое детство. — Она зачем-то достала из кармана помятый конверт. Но не вынула из него письмо, а положила перед собой. Как подтверждение важности и крайней нужности приезда в Зорянск. — Написали мне, будто брата моего отыскали… Может, это неправда?
— Какого брата?
— Геннадия Александровича Комарова…
Я сразу и не сообразил, какое отношение может иметь Тришкина к Комарову, Белоцерковцу и всей этой истории. А когда до меня дошло, я сам заразился ее волнением.
— Выходит, вы Таисия Александровна?
— Да, сестра, сестра… Вы, значит, и меня знаете? Значит, Гена, Гена…
Губы у нее затряслись. Я вскочил, подал женщине воды. Но успокоить ее мне удалось только с помощью секретарши.
Когда Таисия Александровна смогла говорить, я попросил объяснить, как она попала именно в Зорянск, ко мне.
— Получила письмо из Лосиноглебска. Вот оно. — Тришкина показала на лежащий перед ней конверт. — Один папин знакомый, старик уж, случайно узнал, что в Зорянске разыскивают кого-нибудь из Комаровых. Я одна из Комаровых осталась… Будто Гена объявился… Поверьте, товарищ прокурор, я почему-то всегда думала, что он не умер… Хоть нам и объявили тогда в милиции, что тюрьму разбомбили… Не со зла он все сделал, не со зла. Он так меня любил, больше, чем… больше, чем…
Она снова разрыдалась, я дал ей выплакаться. Действительно, Таисия Александровна потихоньку сама пришла в себя, успокоилась, и разговор пошел более ровный.
— Таисия Александровна, мы действительно разыскиваем родных Геннадия Александровича Комарова. Но я прошу выслушать меня спокойно. Жив он или нет, пока неизвестно.
Если больной действительно ее брат, я оставлял Тришкиной надежду. Если это Белоцерковец или кто другой, — подготовлял к разочарованию.
— Понимаете, к нам в руки попало дело, возбужденное против вашего брата перед самой войной. Очень хорошо, что вы обратились к нам сами. — Женщина слушала меня внимательно. И на ее лице я видел борьбу, ту самую борьбу, которую породили мои слова. Она хотела верить в чудеса, в жизнь брата. И в то же время готовила чувства и волю воспринять смерть надежды. — Еще раз вам говорю: мы не знаем, жив или нет Геннадий Александрович. Но вы можете помочь установить это. — В моем сейфе лежала фотография Домового. Но я опасался: старик, изображенный на ней, изможденный, лысый, с провалившимся ртом, с внешностью, может быть, до неузнаваемости перекореженной временем и обстоятельствами жизни, ничего не подскажет ее памяти. Пусть пока портрет полежит там. — Расскажите, пожалуйста, что и почему произошло 15 июня сорок первого года на пляже в Лосиноглебске.
Тришкина кивнула.
— Хорошо. Только я не знаю, с чего начать. И что именно вас интересует?
— Я буду задавать вопросы. Сколько вы жили в Зорянске и когда переехали в Лосиноглебск?
— Здесь училась с первого по пятый класс. Потом папу пригласили в Лосиноглебск главным бухгалтером на завод. Мама не хотела отрывать Гену от музыкальной школы. Учительница была очень хорошая, армянка…
Бог ты мой! Как тесен мир. Геннадий Комаров учился у Асмик Вартановны. Не уйди она из жизни, мы бы, наверное, узнали о Комарове раньше.
— Гена был очень способным. Готовился к консерватории. — Она замолчала.
— Продолжайте, продолжайте. О Валерии Митенковой…
— Лера… Да, о ней тоже нужно. — Тришкина вздохнула. — С Лерой мы учились в одном классе. Все пять лет сидели на одной парте. Закадычные подружки… С нашим отъездом мы, разумеется, переписывались, она приезжала к нам в Лосиноглебск. Как-то я гостила у них летом. Связь не теряли. Валерии нравился Гена. Они дружили…
— А как у них развивались отношения, когда вы переехали?
— Точно не знаю. Геннадий ничего мне не говорил. Старший брат, а я девчонка.
— Какая между вами разница?
— Два года… Они с Лерой переписывались. Когда он приезжал домой на каникулы, то и она заглядывала к нам на недельку-другую. Отсюда ведь близко, часа три на поезде…
— Теперь полтора.
— Конечно, сейчас все быстрее… Не знаю, мне кажется, у них была настоящая любовь.
— Геннадий приезжал на каникулы с Павлом…
При этом имени она вздрогнула. Провела рукой по лбу.
— С Павликом… Белоцерковцем.
— Они очень дружили?
— Наверное. Если Гена привез его к нам…
Мне показалось, что воспоминание о Белоцерковце ей особенно мучительно. Потом, слово «привез»…
— Когда привез в первый раз?
— В сороковом. В июле, шестого числа.
Помнит дату точно. Я чувствовал, что подходим к главному.
— Как долго гостил у вас Белоцерковец?
— Месяц. Валерия тоже приезжала на неделю. Ходили на пляж. В лес по грибы, ягоды… Молодые были, легкие на подъем.
— Таисия Александровна, определите поточнее, пожалуйста, отношения Геннадия и Павла. Вы сказали: «Наверное, дружили…»
— Я действительно не знаю, как они могли дружить. Уж больно разные. Геннадий попроще. Даже резкий. Не терпел, если кто лучше рядом. Павел — потомственный ленинградец. Как он говорил — питерский. Помягче был. Наверное, поумнее Гены. Мне казалось, брат завидовал Белоцерковцу. Особенно когда Павел завоевал на песенном конкурсе третье место. Геннадий тоже послал свое произведение, но никакого места не занял. Павлу подарили часы, так Гена все упрашивал родителей, чтобы ему купили такие же… И все же Гена к нему очень привязался, хотя до конца и не любил…
— Завидовал, говорите?
— Он не признавал, что Павел способнее, но я видела, что в душе осознавал это. Вообще, Геннадий хотел перейти с композиторского факультета на исполнительский. Кажется, из-за этого. С мамой советовался. Помню, Павел сказал: «Генка, признай меня первым композитором в консерватории, а я тебя за это провозглашу лучшим нашим пианистом». Брат разозлился. Не любил, когда Павел его унижал. — Тришкина вздохнула. — Зря, конечно, это же шутка.
— Расскажите теперь о вас с Белоцерковцем.
Она еще больше откинула на плечи платок.
— Надо сказать. Что мне теперь? Надо за всех ответ держать. Не хотел, не думал, поверьте мне. — Она прижала руки к груди. — Жизнь прожита, худо ли, хорошо ли, больше бед видела. Что теперь жалеть… Вы мне верьте. Не думал Геннадий его убивать. Брат очень меня любил. Всегда жалел, защищал, куклы мне делал сам… Я о родителях ничего дурного сказать не хочу, но что правда, то правда: старшего любили. Особенно мать. Надежда семьи. А Геннадий справедливый был. Он и любил меня за то, что ему самому больше ласки перепадало. И говорил всегда: «Кто тебя, Тайка, обидит, — убью».
