— Да, — перебил следователь, — перед смертью Митенкова успела сказать: «Он не виноват. Я сама…»
— Вы занесли это в протокол?
— А как же, — обиделся Жаров.
Я подумал, что, может быть, зря так цепляюсь к нему. Тут мог проворонить и более опытный следователь.
— Продолжайте, — попросил я.
— Когда товарищ Хлюстова констатировала смерть Митенковой, что нам оставалось делать? Не сидеть же сложа руки? Продолжили обыск. Дошли, значит, до сундука. Открываю его и, поверите, аж отскочил в сторону. Лежит человек и смотрит на меня. Как с того света… Домовой какой-то.
С легкой руки Жарова старика, прятавшегося в сундуке, мы между собой стали называть Домовым.
— И что он?
— Да ничего. Смотрит— и все. Как ни пытались хоть слово из него вытянуть, молчит.
— Как вы думаете, — обратился я к судмедэксперту, — в чем дело?
— Возможно, шок. От испуга. Явно что-то с психикой. Борис Матвеевич приедет, сразу разберется.
Межерицкий был главным врачом психоневрологического диспансера, расположенного в поселке Литвинове километрах в двадцати от Зорянска.
— Увы, я бессильна, — развела руками Хлюстова.
— Понимаю, — кивнул я. — Так что можете ехать.
— Все-таки врач, — сказала она. — Дождусь Бориса Матвеевича. На всякий случай…
— Товарищ прокурор, — сказал Жаров, — я посылал на работу за соседом. Можно пригласить?
— Конечно.
Клепиков, хозяин другой половины дома, был напуган происходящим.
— Этого человека не видел отродясь и никогда о нем не слышал, — сказал он по поводу Домового. — А живу в этом доме скоро как седьмой год.
— Как он вам достался: купили или по наследству? — спросил я.
— Купил. Документы у меня имеются. Могу принесть.
— Потом, если понадобится… Вы часто заходили на половину Митенковой?
— Чтобы не соврать, раза два, может быть, заглянул. Но соседке это не понравилось.
— Давно это было? — поинтересовался я.
— Давно. Мы только въехали. Дай, думаю, поближе познакомлюсь. Жить-то ведь рядышком, через стенку. Хоть и предупреждал бывший хозяин, что Валерия Кирилловна ни с кем с нашей улицы не знается. И вправду. Дальше сеней не пустила. Я, впрочем, не обиделся.
— У вас слышно, что творится на этой половине?
— Не скажу. Поставили дом добро. Кирпич. Конечно, когда она ночью ходила по комнатам, немного слышно. Ночью вокруг тихо, — поправился Клепиков. — Мы все с женой дивились: как это человек себя не бережет? Днем на работе, а ночью даже в собственном доме отдыха не знает. Разве можно так жить? И ведь одна. Не скрою, удивлялись, когда же спит Валерия Кирилловна…
— А разговоров, других звуков не слышали? — снова спросил я.
— Такого не было, — признался сосед Митенковой. — Даже ни радио, ни телевизора. В этом смысле — отдыхай в любое время, не обеспокоят.
Скоро мы Клепикова отпустили.
— Что вы скажете, Константин Сергеевич? — спросил я.
— Странно, товарищ прокурор, — ответил Жаров. — Судя по комфорту, старик прожил здесь не один день. Сундучок добротный. Даже дырочки для воздуха предусмотрены. И пропилены не вчера…
Вот таким образом произошло знакомство со странным жильцом покойной бухгалтерши. Это дело доставило нам порядком хлопот.
2
На следующий день следователь приехал в прокуратуру с материалами обыска.
— Сначала поговорим о Митенковой, — попросил я.
— Возраст пятьдесят три года. В Зорянске проживает с тридцатого. Полдома досталось от отца, ушедшего на фронт в самом начале войны и вскоре погибшего. Мать ее в июне сорок первого гостила у родственников в Полоцке. Пропала без вести. Скорее всего угодила под бомбежку по дороге домой. Брат Митенковой тоже ушел на войну в первые дни войны. Картина насчет него неясная. Похоронки в бумагах покойной не обнаружено. И любых других справок. — Я, не прерывая следователя, сделал пометки на листке: «Отец, брат?» Жаров бросил короткий взгляд на бумагу и продолжал: — На керамическом заводе Митенкова работала со дня его основания, то есть с сорок девятого года. До этого была учетчицей на хлебозаводе. Всю войну, вплоть до поступления на последнюю работу.
— Она не эвакуировалась?
— Нет. Прожила при немцах в Зорянске. Любопытные листовки сохранились у нее со времен войны. Вернее, фашистские приказы…
Я раскрыл папку. Действительно, Митенкова сберегла для потомков интересные документы тех дней. Напечатанные крупным шрифтом, в черной рамке, на грубой, едва не оберточной бумаге. Поразительно, но без единой ошибки. Сразу видно, под руководством грамотного русского человека. Наверное, предателя. Мало ли их тогда объявилось!
Читал я приказы с любопытством. И не без волнения. Война — целая эпоха для людей моих лет.
Первый был лаконичный.
«П р и к а з
Все мужчины в возрасте от пятнадцати до шестидесяти лет обязаны явиться в жилуправление своего района, имея при себе удостоверение личности.
Штадткомендант Кугельгард.
Зорянск, август 1941 года».
Следующий приказ — целое послание к населению.
«П р и к а з
Каждый, кто непосредственно или косвенно поддержит или спрячет у себя членов банд, саботажников, пленных беглецов, жидов, партийных, советских работников и членов их семей или предоставит кому-нибудь из них пищу или иную помощь, будет покаран смертью.
Все имущество его конфискуется. Такое же наказание постигнет всех, кто, зная об их местонахождении, не сообщит немедленно об этом в ближайшее полицейское управление, военному командованию или немецкому руководству.
Кто своим сообщением поможет поймать членов любой банды, бродяг, жидов, партийных и советских работников или членов их семей, получит тысячу рублей вознаграждения либо право первенства в получении продовольственных продуктов.
Штадткомендант Кугельгард.
Зорянск, октябрь 1941 года».
Третий при всей своей трагичности заставил меня все-таки улыбнуться. Он гласил:
«Все имеющиеся у местного населения валяные сапоги, включая и детские валенки, подлежат немедленной реквизиции. Пользование валяными сапогами запрещается и будет караться так же, как и недозволенное пользование оружием.
Штадткомендант Бёме.
Зорянск, декабрь 1941 года».
Почему я улыбнулся? Декабрь сорок первого. Время нашего контрнаступления под Москвой. Мороз, русский батюшка-мороз, главнокомандующий от родной природы.
У Жарова тоже промелькнула на лице улыбка.
— Вот ведь, — сказал он, — и валенки немцам не помогли.
— Свои же валенки, родимые. Не предали, — кивнул я. — Больше листовок нет?
— Только три.
— Хорошо. Мы к документам еще вернемся. Вы были сегодня на керамическом заводе, с сослуживцами Митенковой говорили?
— Странная, говорят, была. В отпуск никуда не ездила, хотя и предлагали ей как ветерану предприятия путевки в дом отдыха, санатории. Все отговаривалась, что на огороде надо копаться. И еще характерная деталь: никого и никогда не приглашала к себе в гости. И сама не ходила. Короче, абсолютная нелюдимка.
— И это ни у кого не вызывало подозрений?
— Она ведь плохо слышала. Говорят, глухие люди сторонятся других. Так что подследственная…
— Это зависит от характера. И теперь она уже не подследственная.
— Для меня пока еще подследственная, — вздохнул Жаров. — Дело в отношении ее прекращено, но на допросах сегодня много о ней говорили.
— Валят небось всю вину?
— Изо всех сил стараются. Особенно начальник отдела сбыта.
— А вы как считаете?
