— Речь шла о том, чтобы запомнить с первого раза.

— Вот и мы искали такого. Не знаю, тот или нет.

Некто Яснев Аркадий Христофорович. В сорок первом году учился на четвертом курсе. Не закончил из-за войны.

— Он жив? Где теперь?

— Юрий Михайлович занимается этим вопросом.

Надежда на улучшение состояния больного рухнула. Более того, Межерицкий попросил приехать. И настроение, с которым он звонил, ничего хорошего не предвещало…

— Общее состояние очень ухудшилось. Резко подскочило давление, почти не спит. Боюсь, как бы не стало еще хуже. Склеротический тип. Чего доброго, хватит инсульт…

— Что, ты считаешь, на него повлияло?

— Не знаю. Была явная ремиссия.[25] Что-то в больном зашевелилось. Возможно, воспоминания, душевные волнения. И мы резко прервали нашу музыкотерапию.

— Давайте срочно продолжим! — взволнованно предложил Жаров.

— Где вы возьмете хорошего пианиста, чтобы он терпеливо изо дня в день приезжал сюда? У нас ведь не дом отдыха…

— Можно найти, например, в Ленинграде, — не отступал Жаров.

— Как вы это себе мыслите? — усмехнулся Межерицкий.

— У меня есть кое-какие знакомые. — Жаров посмотрел на меня, ища поддержки. — Захар Петрович, если обратиться в филармонию… Через наше руководство.

— Постойте, Константин Сергеевич, дело это деликатное. Привлекать музыканта… Нет, только в добровольном порядке. Хорошо, допустим, охотник найдется. Это в идеальном случае. Но вдруг это будет длиться не одну неделю? Кто на это согласится? И снова придется прерывать…

— Нет-нет, — запротестовал Межерицкий. — Дай бог опять вернуть пайщика в норму. Как врач еще добавлю: большое значение имела личность самой Асмик Вартановны… Вот это был человек! Мягкий, обаятельный. Как она входила в палату, с каким вниманием и теплотой здоровалась с больным… Это очень важно.

— Да, найти другую такую трудно, — вздохнул я.

— Невозможно, — подтвердил Жаров.

— Видите, вы сами это признаете, — сказал Борис Матвеевич.

— Но все-таки попробовать надо, — стоял на своем следователь. — Не останавливаться же на полпути.

Мне показалось, Межерицкий обиделся.

— Не думайте, Константин Сергеевич, что меня пугает ответственность. Хотя, пока больной находится в больнице, за его состояние отвечаю я. Я иду вам навстречу. Вы сами видите. Но снова подвергать больного испытанию я не имею права. Если бы я сам мог играть, уверяю вас, не посчитался бы со временем… Мне нужна гарантия, что лечение, или, как я называю, музыкотерапия, будет продолжаться сколько необходимо.

— Почему все-таки резкое ухудшение? — спросил я.

— Я не могу сказать определенно: обострение сердечной болезни от самих воспоминаний или от того, что перестала приходить Арзуманова и играть. Ведь это своего рода пробуждение. Но пробуждение может быть приятным и ужасным. Я не знаю, какие воспоминания, а значит, эмоции, возникли у больного в момент брезжущего сознания. Вы ничего не узнали? — вдруг неожиданно закончил Межерицкий.

— Нет, — сказал следователь.

— Очень жаль.

— И еще один вопрос, — спросил я. — Что больной ест охотнее всего?

— Ест он неважно. А так, пожалуй, рыбу. — Мы со следователем невольно переглянулись. Врач заметил. — Что из этого?

— Подтверждение одного факта, — уклончиво ответил Жаров.

— Мне кажется, договорились… — полушутливо погрозил пальцем Межерицкий.

— Верно, — согласился я. — С сорок шестого он прятался точно.

— Понятно. Вообще, я не шучу, дорогие товарищи. Мне надо знать о нем все…

Прошло несколько дней. И вдруг раздался звонок от Коршунова. Инспектор угрозыска находился в Свердловске, где нашел бывшего студента Ленинградской консерватории Яснева. Он работал заместителем директора областного Дома народного творчества. Следователь, прихватив с собой ноты, найденные у Митенковой, выехал для встречи с ним.

Жаров вернулся через неделю и прямо с поезда приехал в прокуратуру.

Едва поздоровавшись, он выпалил:

— Автора нот, кажется, узнал, но он… — Следователь развел руками, — убит перед самой войной.

— Погодите, Константин Сергеевич, давайте по порядку.

— Давайте. — Следователь расстегнул пальто.

— Да вы раздевайтесь. Разговор не минутный.

— Конечно. Если вы свободны.

Я вызвал Веронику Савельевну, секретаршу, и попросил, чтобы нас не беспокоили.

— Выкладывайте.

— Аркадий Христофорович Яснев именно тот человек, которого называла Асмик Вартановна. Очень доволен, что его помнят в Ленинграде. За необыкновенную память.

— Что он делает на административной должности?

— Сам признался, что пианист из него гениальный не вышел, зато руководитель…

— Замдиректор Дома народного творчества? — усмехнулся я.

— У Яснева несколько книжек, собранных им уральских народных песен.

— Понятно. Вот где, наверное, пригодился его дар.

— Именно так. Говорит, что запоминает мелодию с одного раза… Я рассказал ему, каким ветром меня занесло. Он взял ноты и через день звонит: приходите. «Песня» ему знакома. Сочинение студента Ленинградской консерватории Белоцерковца. Имя не помнит. Учился на курс ниже Яснева. Еще говорит, это произведение было опубликовано в сборнике лучших студенческих работ в сороковом году. Получила какой-то приз на конкурсе. Поэтому он ее и запомнил. Но, по мнению Яснева, автор ее переработал.

— А остальные произведения?

— Никогда не слышал. Однако по стилю и мелодике похоже на Белоцерковца. Но… Вы представляете, Захар Петрович, Яснев утверждает, что буквально перед самой войной Белоцерковец погиб. Трагически…

— Автомобильная авария?

— Нет. Кажется, в драке. Не то утонул.

— Как же тогда он мог продолжать творить еще столько лет? Помните, «кохинор»? Записи ведь и им сделаны?

— Черт его знает! С другой стороны, Яснев говорит, что отдельные произведения — полная чепуха. Музыкальный бред, как он выразился. Как раз те, что записаны карандашом.

— Что-то подобное заметила еще Асмик Вартановна.

— Точно. И в Ленинграде говорил музыковед.

— Час от часу не легче. Может, Домовой уже давно умалишенный?

— Все может быть, все.

— Конечно, — усмехнулся я, — если автор погиб, а музыка продолжала создаваться, ожидать можно всего. Вы проверили показания Яснева насчет гибели Белоцерковца?

— Коршунов поехал в Ленинград, я отправляюсь туда завтра.

— Да, все дороги ведут в Рим…

— Кстати, Белоцерковец действительно учился у профессора Стогния. Был любимым учеником. Профессор очень переживал смерть любимца. Считал его своим преемником…

На следующий день Жаров уехал в Ленинград. Я не преминул связаться с Межерицким. Врач должен знать все…

Выслушав меня, Межерицкий сказал:

— Неужели у него этот синдром давно? Это мне путает карты…

— Почему?

— Если болезнь развивается уже долго — одна картина, если же недавно… Но откуда ремиссия?

— Бредовую музыку он мог написать по причине потери профессиональных навыков. Разучился же он играть.

— Да нет. Это из другой оперы. Руки могут утратить гибкость, пальцы — скорость. Это чисто механическое. Но бред есть бред.

Действительно, история подпольного жильца Митенковой приносила сюрприз за сюрпризом. Сведения, собранные Коршуновым и Жаровым в Ленинграде, подтвердили показания Яснева.

Павел Павлович Белоцерковец. Жил в Ленинграде. Отец перед войной занимал пост зампредседателя райисполкома. Павел единственный сын. С детства отличался исключительными музыкальными способностями. Закончил музыкальную школу наряду с общеобразовательной. В тысяча девятьсот тридцать восьмом году поступил в консерваторию к профессору Стогнию. Одновременно с композицией посещал класс фортепиано. В 1940 году на конкурсе лирической песни, проведенном ленинградской организацией композиторов, занял третье место. По партитуре «Песня», найденная среди нот у Митенковой, несколько отличалась от той, что была представлена на конкурс. Это выяснилось при сравнении с напечатанной в сборнике лучших студенческих работ.