– Ну-ка, чумазая моя, поди сюда, – говорил Юрка дочери; и когда Рийя останавливалась в нерешительности – подойти к отцу или убежать, он добавлял: – Иди, иди, сопливенькая! – А когда и это не действовало на Рийю, отец говорил: – Что. же ты не идешь, растрепка?

Девочка привыкла со временем и к этим и к еще более неблагозвучным прозвищам, потому что видела, отец никогда не звал ее зря: каждый раз он что-нибудь припасал для нее в кармане – ягодку ли, свисток, дудочку, вырезанную из дерева лошадку, полуувядший цветок, листочек заячьей капусты или щавеля, или что-нибудь в этом роде. Один раз он даже принес в берестяном туеске шмелиные соты и, посадив Рийю к себе на колени, стал учить ее высасывать мед.

И тогда же Рийе впервые пришла в голову мысль, что, может быть, отец тоже любит ее, как любила мать, – с той разницей, что отец никогда не говорил об этом, а вместо этого называл ее дурехой, блошкой, козявкой или замарашкой. Вскоре Рийя, не ожидая зова, сама стала бегать к отцу, в особенности если он возвращался домой на лошади. Тут всегда можно было покататься на телеге, на дровнях или просто верхом. Езда верхом казалась Рийе самой увлекательной, такой увлекательной, что, покатавшись в первый раз, она две ночи подряд видела все это во сне, причем у лошади было отцовское лицо и его глаза, глядевшие назад, на Рийю.

– Почему у лошади твое лицо? – спросила Рийя утром.

– Где? – недоуменно спросил Юрка.

– Во сне, – ответила девочка.

– Ишь негодница! Лошадь, говоришь, на меня похожа!

– Когда я ехала, она оглядывалась.

– Значит, ты ей понравилась.

– Почему бы, а?

– Ты легкая – не чувствует, что верхом сидишь.

– А лошадь разве хочет, чтобы ей было легко?

– Вроде бы так.

Таково было Юркино толкование сна, и Рийю оно вполне удовлетворило, тем более что очень скоро она перестала видеть во сне верховую езду, хотя скакать на лошади хотелось ей все больше и больше. Подчас, когда нельзя было взобраться на лошадиную спину, Рийя гарцевала на отцовской шее, а он держал ее за темные от загара ноги. Однако сидеть на лошади все же было интереснее, потому что там можно было держаться за челку или за гриву, а стоило ей вцепиться отцу в волосы, как он тут же кричал:

– Эй ты, репей, не тронь космы!

Плохо, по мнению Рийи, было еще и то, что отец так мало сидел дома, – временами девочка страшно скучала. Случалось, Рийя хныкала и просила отца еще немного остаться с нею, но отец вставал и уходил, словно не слыша ее жалоб. Он почти никогда не брал дочку с собой: а когда была мать, Рийя всегда ходила за нею. В этом и заключалось различие между отцом и матерью. Мать всегда была тут как тут, под руками, ее всегда можно было увидеть и услышать; отец же появлялся время от времени, словно откуда-то с того конца света, и приходилось долго ждать его и скучать. После смерти матери вся Рийина жизнь стала как бы сплошным ожиданием и скукой.

– Рийя не хочет оставаться одна, – жаловалась порой девочка.

– Да ты ведь хозяйка, – уговаривал ее отец.

– А хозяйка разве должна быть одна?

– Вроде бы так.

– Я не хочу быть хозяйкой.

– Другой хозяйки нам с тобой негде взять.

– Все равно не хочу.

– Побудь еще немножечко, а потом…

– Что потом?

– Увидим что.

Но дни шли за днями, и в конце концов ребенок свыкся с тем, что дома нет ни отца, ни матери. Вместо них появился совсем другой человек, который должен был их заменить. Рийя перестала жаловаться на скуку и не просилась больше идти с отцом, а только спрашивала иногда:

– Ты далеко сегодня пойдешь?

– Далеко, – отвечал Юрка.

– Через лес?

– Через лес.

– Через большое поле?

– Через поле.

– И в другой лес?

– И в другой.

– И через него пройдешь?

– Пройду.

– А что потом будет?

– Потом больше ничего не будет.

– А что тогда будет, когда больше ничего не будет?

– Домой вернусь.

– Что ты мне принесешь, когда вернешься издалека?

– Что попадется.

– Если принесешь, то принеси побольше.

– Принесу, чтобы хватало.

– Принеси столько, чтобы наесться и еще бы осталось.

– Вроде бы так.

Тут Рийина мысль чуть свернула в сторону, и она спросила:

– А если ты много принесешь, маме тоже надо оставить?

– Оставь и маме.

– Когда она вернется?

– Мы пойдем за нею.

– Вместе с тобой?

– Посмотрим как – вместе или поодиночке.

– А когда мы пойдем?

– Малость придется потерпеть.

– Рийя хочет сейчас же…

– Сперва я принесу все, что нам нужно будет взять с собою.

– Хорошо, Рийя подождет, пока ты принесешь всего много-много.

– Много-премного.

Были минуты, когда Юрка, оставаясь в одиночестве, словно раздумывал о чем-то или тосковал, но никому так и не довелось узнать про его думы и тоску. Только одно можно было заметить: когда Юрка сидел один, его взор неизменно обратился к церкви. Не то он сам готов был пойти туда, не то ждал, что кто-то придет оттуда. Смотреть в ту сторону, где стоит церковь, вошло у Юрки в привычку до конца жизни. Даже в те минуты, когда он перекидывался словом-другим с Рийей, глаза его невольно устремлялись к церкви.

Несмотря на все горести, спустя некоторое время Юрка словно пробудился к новой жизни: радостней стало на душе, охотней работалось. Все чаще шутил он с ребенком: «Быть тебе хозяйкой Самого Пекла!» Казалось, эта шутка зачаровала самого Юрку, и он вместе с ребенком начал верить своим словам. Юрке как будто в голову не приходило, что Самое Пекло давно уже принадлежит Антсу, а не ему. С новыми силами он принялся за работу, трудился точно на своей, выкупленной в собственность полосе: рыл новые канавы, обновлял старые, расчищал и разравнивал покосы, удобрял поля, словно собираясь оставаться тут на веки вечные. Сосед, который, как и Юрка, был у Антса арендатором, придя как-то посмотреть на Юркины хлопоты, сказал:

– Ты, знай, топишь для нас преисподнюю?

– Пока что нет, – ответил Юрка, – но и тому придет время.

– Куда там – приходить, оно уже и так пришло.

– Сначала надо душу спасти, – объяснил Юрка.

Сосед не вполне уразумел, как понимать Юркины слова, и сказал:

– Разве спасется тот, кто гнет спину на другого?

– Я гну спину на себя.

– Как же на себя, коли для Антса канавы роешь?

– Я себе рою.

– Пекло принадлежит Антсу, а не тебе и не мне.

– Но ведь живем тут мы.

– Антс может отказать нам. Со мной он договорился только на два года.

– Я живу здесь не один десяток лет.

– А договор?

– Какой?

– Договор – на сколько лет писали?

– Совсем не писали.

– Тем хуже! Антс может вытурить тебя отсюда в любой Юрьев день.

– Антс – мой друг.

– Ишь нашелся друг! – насмешливо сказал сосед и серьезным тоном добавил: – Пока ты ему полезен – он друг, а перестанешь приносить пользу – будет враг.

– Врага надо прикончить.

Сосед, полагая, что Юрка шутит, засмеялся. Под конец он сказал:

– Легче свою выгоду блюсти, чем Антса убивать.

– Выгода души не спасет.

– А убийство?

– Порой спасает.

«Шутник, ей-богу», – подумал сосед и продолжал разговор:

– Все-таки не понять мне, с чего ты на чужой земле так надрываешься?

– Хочу обрести блаженство.

– В труде, что ли, его обретают?

– А то в чем же?

Сосед сразу не нашелся, что ответить. Повременив немного, он сказал:

– Ну, может, самого тебя и спасет твой труд, но другим ты жару поддаешь, чисто в аду.

– Гм, – недоумевал Юрка.

– Конечно! Пораскинь-ка умом: нынче весною Антс обновил со мной договор и повысил аренду. Я попытался было растолковать ему: неправильно, мол, ведь цены-то прежние, а участок ни больше, ни лучше. Так, знаешь, что он мне ответил? Слово в слово этак: «Работай, как Юрка, будет и участок больше да лучше».