– Боже милостивый! – воскликнула Юла, услышав россказни. – Что же это такое? Откуда же там Нечистому быть, раз мы спали всю ночь под одним одеялом? Да и какой отец сам пойдет охотиться за дудюй своего ребенка?

Но сомнения грызли ее сердце, и Юла, беседуя со старым Юркой, обиняком коснулась истории с петушиными крыльями над головой погибшего в петле молодого Юрки: кто там махал – он ли сам, старик Юрка-Нечистый, или кто другой? Внимательно выслушав жену, Юрка сказал:

– Я теперь не тот Нечистый, как же мне по-петушьи крыльями махать.

– Кто же там был? – спросила Юла.

– Я почем знаю.

– Кому же знать?

– Не знаю кому.

– Ты ведь Нечистый? – Да.

– Значит, это ты был, другому некому быть.

– Но нынче я человек, откуда же у меня петушиные крылья?

– Не знаю.

– И мне тоже невдомек.

Сына они жалели оба – Юла и Юрка. Парень был вострый, смышленый, непохожий на брата, оставшегося дома, – тот сидит, копошится да сопит себе втихомолку. Из парня вышел бы толк. Плохо было и то, что Антс осерчал; он сказал Юрке:

– Ты со своим парнем пятнаешь мое доброе имя. Послушай, что люди говорят: ко мне-де заявляется Нечистый и машет крыльями, как петух. Все обвиняют машину! А я говорю: сам виноват, – рассудок дан человеку, а не машине.

– Вроде бы так, – молвил Юрка, словно соглашаясь.

– Не надо близко подходить к машине, не надо совать в нее пальцы, не надо…

– Не надо, – повторил Юрка.

– По правде говоря, ты должен был бы возместить мне убытки, потому что твой сын по своей нерадивости испоганил мне машину. Да только что с тебя возьмешь? Подумай, теперь никто не захочет и подойти к машине, одно говорят: она, мол, руки и ноги оторвет. Некоторые даже думают, что, попадись ей голова, она и голову оттяпает. Я им говорю: при чем тут голова да ноги? Всего одну руку оторвала, да и то сам разиня – не берегся, не смотрел. А они заладили свое: оторвет, говорят, и голову и ноги, ей только подавай. Что же мне теперь делать, коли все наотрез отказываются работать на машине? Не самому же мне становиться за машину? У меня и прочего дела хватит. Своего сына я не могу приставить к этому делу – он в городе до зарезу нужен. Сам министр сказал, что если молодой Антс, то есть мой сын, уедет в деревню, в городе все дела станут, потому что его некому заменить. Значит, он незаменимый работник. Так и госпожа министерша рассказывала в кафе со слов министра. Самому-то министру некогда ходить да рассказывать. Вот я и подумал: поскольку вся эта кутерьма произошла из-за беспечности твоего сына, не дашь ли ты мне к машине другого? Только уж ты сам, по-отцовски, накажи ему крепко-накрепко, чтоб был осторожнее, чем тот, Юрка. Как ты думаешь насчет другого своего мальчишки?

– Он же рохля, снова твою машину испоганит.

– Я имею в виду не его близнеца, а другого, поменьше, как его – Куста, что ли?

– Он же еще молокосос.

– Не беда! Чем раньше смолоду примется за дело, тем скорее научится. Машина силы не требует. Нынче не прежние времена, когда человек работал и надрывался, теперь все делает машина, и без особого труда; только надо стараться, очень стараться. А люди чем моложе, тем старательней. Будь твой Юрка на несколько лет моложе, он не стал бы лезть в петлю из-за какой-то одной руки, да еще тайком, словно воришка, ночью…

Долгий разговор в Антсом кончился тем, что Юрка отпустил к нему в машинисты своего Кусту. Мальчишка был, правда, несовершеннолетний и самим пригодился бы дома, да что поделаешь: Антсу пришлось туго, и его нужно было выручить, ведь и он сам частенько выручал Юрку из беды. Перед тем как отправить Кусту, Юрка с Юлой вместе наставляли его быть осторожнее с машиной, иначе с Антсом опять не оберешься хлопот и неприятностей. Но главное: ни в коем случае не лезть сгоряча в петлю, как сделал Юрка, потому что жить можно и одноруким и одноногим – стоит только привыкнуть. С войны и не такие приходят, а вовсе без рук и без ног – и ничего, живут себе. И войну из-за этого не задержишь, коли воевать надо. Кроме того, молодой Юрка, как первенец, был еще не в меру упрям; а Куста не первенец, и поэтому нечего ему идти по Юркиным стопам.

– Зря вы столько слов тратите, – сказал, наконец, Куста своим заботливым родителям, – я ведь не первый буду машинистом у Антса. Машина на людей не бросается, пока сам держишься от нее подальше.

– То же самое и Антс говорит, – промолвил Юрка.

Куста ушел из дому на смену погибшему брату, – и, как всем показалось, ушел довольный, с радостным волнением на душе. Оставшихся ребят этот уход не испугал, наоборот – они тоже хотели бы последовать его примеру. Больше всех рвалась из дому старшая дочь Майя.

– Дочерям полагается сидеть дома, – объяснила ей Юла. – Дочь со двора только с мужем уходит.

– А если его нет? – спрашивала у матери Майя.

– Будешь прилежной девочкой, и муж найдется.

– Я уж не девочка, я конфирмацию прошла. – При чем тут конфирмация, если двадцати еще не стукнуло.

Материнские доводы не помогали, Майя рвалась из дому. Она беспрестанно и надоедливо твердила об этом.

– Словно сглазил тебя кто-то или околдовал, – сказала однажды Юла.

– Не знаю, может быть и сглазили, – ответила Майя.

– Слушай, девка, с кем ты разговаривала, с кем виделась? – спросила мать, словно предчувствуя недоброе.

– Ни с кем, – ответила дочь. – Да ведь дома я не нужна, вот уже и Юла выросла, пора ей конфирмоваться.

– Не говори глупости. И ты нужна, и Юла нужна, и другие – все нужны.

– А молодой Антс сказал, что…

– Боже мой, где ж ты его видела? – испуганно спросила мать.

– Не я его видела, а он меня.

– Где же?

– На картошке.

– Чего он там искал?

– Сказал, заяц-де в борозде спрятался.

– Охотился, что ли?

– Конечно! Ружье при нем было и…

– А ты на поле что делала?

– Картошку брала для супа. Сама ведь сказала: бери с того краю, от леса, – ну и…

– Ну и он подошел к тебе?

– Подошел, остановился и заговорил, любезно так и усмешливо. Не важничал ничуть, что, мол, он молодой Антс.

– Теперь мне понятно, девка, почему тебе не терпится идти к Антсу. И дуреха же ты, дитя мое! Парень пошутил, посмеялся, а она готова из дому бежать.

– Не потому, мать, а…

– Потому, что зазывал, да?

– Нет. Он сказал лишь, что девушки у них совсем по-иному одеты-обуты. Туфельки на высоком каблуке, ходят себе цок-цок-цок. А у меня ноги босые, черные, в земле, словно глыбы.

Слова Майи задели мать за живое; ей самой вспомнилась собственная юность у Антса, – и у нее ноги были как глыбищи, когда сновала она между амбаром и скотным двором. И она дивилась и завидовала тем, кто расхаживал только по комнатам, в белом переднике и красивых туфельках. И ей хотелось туда, к ним. Увы, она была для этого чересчур тупой, нерасторопной, неуклюжей, годилась только на черную и тяжелую работу. Майя – та другая, ни в отца и ни в мать. Что, если бы дочка попала в Антсовы комнаты, стала бы ходить вроде тех, кто когда-то давно расхаживал там, на кого дивилась Юла и кому завидовала? Не сбудутся ли у Майи тогдашние заветные Юлины мечты?

Такие думы заставили Юлу более чутко отнестись к словам старшей дочери. С какой стати запрещать ребенку то, к чему раньше так жадно, всем сердцем стремилась сама мать? Наоборот, нужно было помочь дочке осуществить материнские мечты. Итак, желанное счастье улыбнулось Майе, – ведь если мать не возражает насчет ее ухода, то отец и подавно не станет противиться. Оставалось выждать удобный случай, который, к счастью, не заставил себя долго ждать.

Осенью, когда работа в поле подходила к концу, в Пекло как-то зашел Антс и сказал, что ему нужна работница в доме, и Майя, мол, словно создана для этого.

– Надо быть усердной и проворной да не огрызаться – только и всего, – объяснил Антс.

– Упаси бог огрызаться, – сказала Юла.