Я открыл текст рассказа со вставками про выборы, лотерею и мозоль, перечитал их и уничтожил. К рассказу они отношения не имели и торчали бы в нем совершенно не к месту. Пришла какая-то слабая мелкая мысль, что не может исполниться в реальности то, что не органично в искусственном мире рассказа. Что, может быть, и в мире рассказа, и в реальности действуют одни и те же законы. И когда я нарушил эти законы в рассказе, события в реальной жизни не отразились. А правда, какое я имею отношение к выборам? Что я знаю о социальных механизмах, работающих в процессе агитации кандидатов? Ровным счетом ничего. Или другой пример: лотереи. Я же практически никогда в них не выигрывал. Вот это и есть жизненная правда. И мой герой также никогда не выигрывал, а я заставил его попасть в неестественное положение и выиграть некий куш. Это было далеко от жизненной правды и не смогло поэтому претвориться в действительности. А вот мозоли я натирал себе всю жизнь. И пожалуйста – натер их через два дня после своего описания.

Итак, я убедился, что повторяются только те события в рассказе, которые органичны для моей реальной жизни. Это меня расстроило, и в последующие несколько дней я к рассказу не возвращался. Однако надо было его завершать. По сюжету в последней части мой герой перебирает в памяти некоторые неприятные случаи из своей жизни. И даже теперь, вспоминая, он испытывает острое чувство стыда. Конечно, через пару дней и мне самому захотелось наложить на себя руки. Но теперь я понимал, в чем проблема, и просто вновь сделал небольшой перерыв.

Окончание рассказа мне не удавалось – вялое какое-то окончание. Мой герой сидит в кресле у окна в дождливый промозглый осенний день, смотрит на облетающие деревья и серые безжизненные дома напротив и ритмично постукивает пальцами по подлокотникам кресла. Я пробовал изменить конец рассказа, сделать его более динамичным, но не получалось. Правда, в одном варианте вышло неплохо. С новой строки я напечатал: «Когда жена позвала его обедать, она обнаружила его в кресле уже холодным, со счастливой улыбкой на лице». Напечатал, улыбнулся своему суеверию, кисло так улыбнулся и судорожно стер это последнее предложение. В конце концов завершил рассказ какой-то нейтральной фразой.

Еще несколько дней я проверял стилистику, правил текст, придумывал название. В общем, возился с рассказом. И все сильнее и сильнее хотел увидеть его напечатанным.

У меня есть несколько знакомых издателей. Один из них выпускает пухлую местную газету. Глупую, конечно. Иногда в ней помещают литературную страничку. Тоже местную и тоже глупую. Но мне так захотелось напечатать рассказ! И я пошел к приятелю. Тот встретил с улыбкой, угостил плохим кофе, забросал анекдотами такого же качества и, узнав о рассказе, выразил огромное нетерпение немедленно его напечатать. Он хлопал меня по плечу, орал, что и читать не будет, знает он меня, я плохого не напишу. И забрал отпечатанные мной странички, пообещав уже в завтрашнем номере устроить литературную вкладку, поскольку у него давно уже лежат чьи-то стихи, да вот не было хорошей прозы. А теперь есть.

На следующий день с самого утра раздался телефонный звонок. И мой приятель стал орать в трубку, чтобы я подскочил взять свежий номер его газетки. Еще он сообщил, что все сотрудники в восторге от рассказа и что он позволил себе вставить несколько слов, буквально несколько, исключительно для улучшения, и надеется, что я в обиде не буду. Ну что делать? Он и в прошлую мою публикацию вставил несколько своих слов. В рассказе фигурировала сотрудница героя, обрисованная несколькими словами. Так он вставил короткое описание ее ног, чуть-чуть кривых, которые, по его мнению, придают особое очарование и сексуальность женщине. Было это не к месту. Да и просто противно это было читать. Но рассказ был уже напечатан. После его выхода в свет знакомые дамы, конечно, обратили внимание на этот неуклюжий пассаж. Одна из них, и не молодая, и не стройная, едко спросила меня, придают ли и ей дополнительную сексуальность ее немного кривые ноги. Я что-то промямлил в ответ, не помню что, но почувствовал себя погано. Вот такую свинью мне подложили. Не знаю, что он сейчас внес от себя, но полагаю – ничего приятного.

Я побрился, принял душ, позавтракал, оделся и, сев в машину, подъехал к ближайшему газетному киоску. Газета уже продавалась. Вернувшись в салон машины с газетой, я развернул ее на литературной страничке. Вот мой рассказ, вот чьи-то стихи, впрочем, прочитаю потом. А сейчас надо проглядеть мой рассказ. Медленно прочитываю текст. Пока никаких вставок, и так до самого конца. Но в финале с красной строки было напечатано: «Когда жена зашла в кабинет позвать его обедать, она обнаружила мужа в кресле уже холодным, со счастливой улыбкой на лице».

Новый министр был моложе Валерия на десять лет. В его приемной за компьютером сидело неземное существо с длинными ногами. Столик не старался скрыть короткую юбку секретарши, а монитору не удалось прикрыть декольте с потрясающими полушариями розовой плоти. Иногда секретарша передвигалась стройной походкой в кабинет, а иногда задерживалась в комнате отдыха министра, которая находилась за кабинетом. Это могло происходить и днем, и тогда понимающий народ терпеливо ждал в приемной.

Валерий лично устанавливал на компьютер этой девушки новые программы. Секретарша, ее звали Элеонора Дмитриевна, безразлично сидела рядом и слушала его объяснения. Однако Валера чувствовал, что она вряд ли воспринимает его как существо противоположного пола.

Другое дело – секретарша нового заместителя министра. У заместителя все было попроще: приемная меньше, комната отдыха отсутствовала, секретарша Вика была не столь высокая, скорее, более полная. Поскольку комнаты отдыха у зама не было, дверь в его кабинет довольно часто была заперта. Заместитель министра, тоже молодой парень, отпирая ее изнутри, цинично говорил, что приходится много работать с документами. Итак, ноги у Вики были полные, зад низкий, крутой и широкий. В общем, девушка была крепко сбита. И многие мужчины министерства отдали бы ей первое место, если бы кто-нибудь позволил им распределять места. В отличие от Элеоноры Вика замечала мужчин министерства, причем делала это с такой брезгливостью, что мужское население всеми силами старалось избежать встречи с ней.

Что касается Валеры, то он не раз попадался на грубые шутки, сказанные секретаршей при народе в приемной. Ей доставляло удовольствие унизить, как-то задеть мужское достоинство. И не только одного Валеры. Надо сказать, что и к женскому населению министерства отношение было ненамного лучше. Некоторое исключение по вполне понятным причинам делалось для главного бухгалтера.

Когда новый губернатор создавал свою команду, министром он назначил в качестве благодарности своего московского знакомца. Тот, в свою очередь, взял к себе замом своего московского приятеля, с которым они успешно работали в столице и неплохо воровали. Но здесь, на периферии, для них открылись просто невиданные возможности. Ни контроля над деньгами, ни контроля за делами, моралью и нравственностью. Оба жили в съемных квартирах, куда продолжать их трудную работу наведывались секретарши, а в пятницу с середины дня уезжали в столицу к семьям.

Прежний министр, которого увели в областную Думу, только ахал и крякал, видя результаты работы новой команды. То, что он раньше получал от районов в качестве подношения, оказалось такой мелочью, что было немедленно пресечено его преемниками. Никакого блата, никаких подношений. Но все поставки в область и все государственные заказы шли теперь не через известные прежние фирмы, а через одну новую, специализированную организацию – так, во всяком случае, заявлял на совещаниях заместитель министра. Валерию как-то показали представителя этой фирмы, когда тот шел по коридору, направляясь в кабинет министра. Это был пожилой, болезненного вида человек с большим портфелем в руках.