Тем не менее адвокат не признает себя побежденным и принимается за гражданских истцов.
Что касается свояченицы госпожи Вёв д'Обре, которая обвиняет Бренвилье в убийстве мужа, то она слишком впечатлительна, слишком возбуждена, чтобы ей можно было верить, утверждает метр Нивель.
Странный поворот. Теперь уже жертвы предстают в качестве обвиняемых. Ведь в соответствии с показаниями Брианкура, Бренвилье намеревалась отделаться от свояченицы, и только его вмешательство предотвратило эту новую попытку отравления. Что за важность! Метр Нивель решил использовать все средства и даже попытался оспорить одно из самых серьезных вещественных доказательств: знаменитую шкатулку, найденную в особняке Сент-Круа. Известно, что именно Сент-Круа свел свою любовницу Бренвилье с Глазером, аптекарем, занимавшимся приготовлением ядов, — ядов, которые парижане назвали порошками для наследников! Напомним, что в шкатулке были обнаружены флакончики с ядами, долговые расписки маркизы и компрометирующая переписка между Бренвилье и Сент-Круа.
— Я убежден, — настаивает метр Нивель, — что записка Сент-Круа была написана сначала, а флаконы с ядами положены в шкатулку уже после этого… Что же остается в таком случае? Письма, в которых нет никаких упоминаний о ядах, да долговые обязательства. Неужели их можно рассматривать как доказательства?
Сила убеждения метра Нивеля настолько велика, что она заставляет усомниться в обвинениях. Но и это еще не все. Адвокат обращается теперь к исповеди, в которой маркиза сознается во всех своих преступлениях.
— Этот документ ни в коем случае нельзя было зачитывать публично, — заявляет он, — бумаги такого рода носят строго секретный характер и разглашаться не должны, ибо это — нарушение религиозных таинств.
Он напоминает, что в соответствии с заявлениями его подзащитной эти признания были сделаны в состоянии некоего умопомрачения, в минуту безумия, и потому не могут рассматриваться как имеющие силу,
— Взгляните на эту хрупкую, прекрасную женщину, гордую и чувствительную, которая в течение стольких месяцев подвергается клеветническим нападкам, порожденным ненавистью, терпит притеснения, оскорбления со стороны стражей, пьяных солдат и тюремных надзирателей…
Бренвилье, сохраняющая благородство осанки даже на скамье подсудимых, скромно опускает глаза. Нивель продолжает:
— Ей даже отказано в духовном утешении; в троицын день ей не позволили присутствовать на мессе.
Красноречие адвоката оказывает магическое действие. Он вызывает у публики сочувствие к Бренвилье. Теперь Нивель обращается к представителям гражданских истцов:
— Вы не должны выступать против маркизы де Бренвилье, — убеждает он, — ибо несчастный преступник Лашоссе уже заплатил за свои злодеяния. Вы должны сделать все, чтобы на род д'Обре не легло пятно вечного позора. Подумайте о детях маркизы, это же ваши племянники. И знайте, что если бы братья моей подзащитной могли сейчас сказать свое слово, то я уверен, защищая честь рода, они не допустили бы гибели своей сестры.
Взывая к чести знатной фамилии, к узам крови, благородному происхождению, адвокат находит аргументы, которые одинаково понятны как публике, так и судьям; все они представители знатных семей. Во всяком случае, такая аргументация должна быть им близка.
Метр Нивель закапчивает свое выступление, Ламуаньон поворачивается к обвиняемой и призывает ее к раскаянию;
— Может быть, это ваша последняя возможность. Подумайте о своем недостойном поведении.
Но не так-то легко добраться до сердца Бренвилье. Даже когда де Ламуаньон взывает к памяти господина д'Обре, отца маркизы, честного судьи, высокопоставленного чиновника королевской службы, умершего после долгих мучений… нет, и тогда Бренвилье не роняет ни слезинки и продолжает упорствовать. И те, кто еще несколько минут назад склонялись к мысли о ее невиновности, сейчас снова видят перед собой отравительницу, жестокую преступницу, истребившую почти всех своих родных.
Первый председатель суда продолжает:
— Знайте также, что самым тяжким из ваших преступлений, какими бы ужасными они ни были, является не отравление отца и братьев, а попытка самоубийства.
И действительно, в соответствии с моралью того времени самоубийство считается самым богомерзким грехом, преступлением против небесного промысла. Но господин де Ламуаньон напрасно тратит время. Бренвилье почти не слушает его.
Первый председатель суда еще долго пытается пробудить совесть этой несчастной. Ламуаньон говорит так убедительно, так проникновенно, с такой добротой, что у судей высшей палаты наворачиваются слезы на глаза. Но глаза маркизы сухи. Она сидит все также прямо, устремив на первого председателя суда жесткий взгляд. И лишь в конце соблаговолила спокойно, даже слишком спокойно, произнести:
— Я сердечно огорчена.
И все. Это ее единственные слова раскаяния.
Шестнадцатого июля 1676 года судебное заседание начнется очень рано. Оно состоится в верхнем зале башни Монтгомери. Говорят, что в эту ночь в камере тюрьмы Консьержери маркиза де Бренвилье мирно спала. Да как же это возможно? Ведь накануне вечером стало известно, что суд приговорил ее к обезглавливанию и что оно назначено именно на сегодня.
Откуда такое самообладание? Ответить на этот вопрос может разве только аббат Пиро, известный богослов, маленький, живой и проницательный человек с добрыми глазами. Именно ему председателе суда Ламуаньон препоручил находиться при маркизе де Бренвилье в последние минуты. Разумеется, для спасения ее души. Но также и для того, чтобы уговорить грешницу признать свои преступления, назвать имена сообщников и открыть секрет действия ядов. «Недопустимо, — сказал де Ламуаньон, — чтобы такими ядами продолжали пользоваться и после смерти маркизы…»
Действительно, вопрос серьезный. Каждый смутно понимает, что это дело не исключение, что в какой-то степени оно примета времени и, возможно, в эту самую минуту под покровом ночи чья-то рука готовит новые яды. У короля такое же ощущение, и он просит де Ламуаньона выяснить все доподлинно.
Удалось ли аббату Пиро уговорить Бренвилье? Во всяком случае, те, кто видел ее вчера вечером по выходе из тюрьмы Консьержери, не могут забыть взволнованного лица маркизы.
И вот Бренвилье спускается по ступенькам башни Монтгомери. Она снова предстает перед судьями, перед людьми, которые плакали из-за нее вчера, в последний день процесса. Она стоит, опустив глаза, смиренная, даже будто умиленная; ее прекрасное лицо выглядит отдохнувшим, и вся она — воплощенное раскаяние. Секретарь суда Друэ приступает к чтению приговора:
«Суд заявлял и заявляет сейчас, что он надлежащим образом рассмотрел дело вышеуказанной маркизы д'Обре де Бренвилье и пришел к заключению, что она отравила господина Дрё д'Обре, своего отца, и своих братьев, маркизов д'Обре, а также покушалась на жизнь ныне покойной Терезы д'Обре, своей сестры. В наказание вышеуказанная д'Обре де Бренвилье должна совершить публичное покаяние перед главным порталом собора Парижской богоматери, куда она будет доставлена в повозке, босая, с веревкой на шее и с горящим факелом в руках; там, стоя на коленях, она должна признаться и покаяться в том, что по злому умыслу, из чувства мести и для того, чтобы завладеть состоянием, отравила своего отца, своих двух братьев и покушалась на жизнь ныне покойной сестры, что она раскаивается в содеянном и просит прощения у бога, короля и правосудия; после этого она будет отвезена в той же повозке на Гревскую площадь, где на эшафоте и будет обезглавлена; ее тело будет сожжено, а пепел рассеян по ветру; вышеуказанная будет предварительно подвергнута допросу обычному и допросу с пристрастием с целью установления имен се сообщников…»
Итак, смертная казнь. А перед казнью — пытки. Бренвилье гордо выпрямляется. Неужели она собирается протестовать, отрицать, сопротивляться? Нет, она только просит, чтобы приговор прочитали заново. Позднее аббат Пиро объяснит, что поначалу гордость маркизы была сильно уязвлена: она была потрясена тем, что ее намеревались провести на обозрение всему Парижу в какой-то двухколесной повозке. Маркиза — в повозке под градом насмешек всякого сброда!.. Но вот она овладевает собой и смиренно следует за стражниками, которые препровождают ее в камеру пыток. Увидя преднззначенные для истязаний орудия, Бренвилье не обнаруживает ни тени страха. Она говорит твердым голосом, обращаясь к своим судьям:
