Повернувшись к присяжным, Лабори продолжает:

— Что же касается госпожи Кайо, то она даже и не хотела убивать Гастона Кальметта, Экспертиза подтверждает это. Она стреляла слишком низко. Но, увы, Кальметт нагнулся… А лечащие врачи поставили неправильный диагноз и своевременно не. приняли мер… Смерть Кальметта, господа, — это трагический инцидент, горький, непоправимый. Инцидент, вызванный внезапным порывом необузданного отчаяния.

Слушая Лабори, забываешь, что он защитник Анриэтты Кайо. Он не обвиняет Кальметта и не оправдывает госпожу Кайо. Он как бы и не сталкивает вовсе преступницу и жертву. Он выше этого. Присутствующие слушают, разинув рты, позабыв о политике, почти позабыв даже и о самом Жозефе Кайо. Ничего не существует, кроме затравленной, оклеветанной женщины, утратившей над собой контроль. Что толку копаться в этой грязи, бередить наболевшие раны, когда все объясняет трагический рок.

Лабори, понятно, настаивает на полном оправдании, — оправдании «во имя национального единства».

— Не лучше ль обратить наш гнев на внешних врагов! — провозглашает адвокат. — Не пора ли окончить затянувшиеся прения и дать отпор опасности, которая действительно грозит нам. Так сомкнем же ряды и выступим ей навстречу.

Эту тираду, рассчитанную скорее на присяжных, чем на публику — а она рукоплещет, — следует понимать примерно так: «Давайте поскорее оправдывайте госпожу Кайо, подводите черту под этим пустяковым делом, чтобы Жозеф Кайо мог наконец вернуться в палату депутатов и возглавить антивоенную коалицию».

Час спустя присяжные на вес вопросы отвечают «нет». Анриэтта Кайо оправдана.

По поздно. В то самое время, когда публика в зале суда разражается аплодисментами, на улицах

Парижа «королевские молодчики» и националисты поджигают газетные киоски и ломают трости о головы полицейских. Демонстранты скандируют: «Смерть Кайо! Смерть предателям!» «На Берлин! На Берлин!» — вторит им толпа.

Что же касается политической программы Жозефа Кайо, то она потерпела фиаско. Через пять дней после окончания процесса был убит Жорес, а вместе с ним ушли и последние надежды на мир. Восемь дней спустя Германия объявила Франции войну.

— Что за чудовищная извращенность — вскричал суровый Ламуаньон, первый председатель суда высшей палаты парламента, самой высокой судебной инстанции королевства.

Однако с первого взгляда невозможно понять, что может поражать в этой маленькой 46-летней женщине, разве только что она еще очень красива, свежа и жива. Особенно хороши ее глаза необыкновенного фиалкового цвета, которые, по слухам, погубили многих мужчин.

Но тогда эти глаза вдруг вспыхивают огнем, то сразу становится ясно, что маркиза Мари-Мадлен д'Обре из рода де Бренвилье готова к упорному бою. Этому дворянству мантии,[15] которое собирается ее судить, предстоит еще немало помучиться, ведь она-то отлично знает этих представителей судебной власти. Разве маркиза де Бренвилье не дочь и не жена — а ныне вдова— важных чиновников парижской магистратуры, должность которых оценивалась в 700 тыс. ливров? Она человек их круга и знает, как с ними следует вести себя.

С самого начала процесса, 17 апреля 1676 года, можно было ждать всяческих неожиданностей.

А началось все с исповеди, написанной де Бренвилье.

Поднимается Паллуо, судебный чиновник, проводивший расследование.

— Я справлялся у ученых богословов, — сообщает он, — они утверждают, «то если кто-то случайно находит исповедь, то должен сжечь ее немедленно, и противном случае он совершает смертный грех.

Вслед за ним слово берет защитник маркизы господин Нивель. Он также заявляет, что публичное чтение чужой проповеди непозволительно. Спор обостряется. Но что же это за исповедь, из-за которой разгорелись такие страсти?

Четыре года назад, 31 июля 1672 года, в своем особняке на площади Мобер в Париже умер капитан Годен де Сент-Круа. Человек этот — известный распутник — был любовником маркизы де Бренвилье.

Спустя некоторое время в кабинете, pacположенном в одном из закоулков особняка, находят красную шкатулку и записку Сент-Круа, в которой капитан просит обнаружившего шкатулку либо вернуть ее владелице, госпоже де Бренвилье, либо — если Бренвилье уже не будет в живых — сжечь. Тем не менее полиция шкатулку вскрывает. Помимо двух долговых обязательств Бренвилье и компрометирующей переписки между маркизой и Сент-Круа, в ней находят флакончики со странными жидкостями, в которых приглашенные аптекари сразу же распознают страшные яды.

Маркизу охватывает страх. Она пытается всеми средствами заполучить документы, которые могут служить доказательством ее преступлений. И каких преступлений! Отравление собственного отца, двух братьев и еще многих других…

Но раздобыть документы ей не удастся, и, более того, ее свояченица предъявляет Бренвилье гражданский иск. Арестовывают камердинера маркизы по имени Лашоссе. который также был одним из ее любовников. Покуда не решаются арестовать саму Бренвилье; ведь нельзя же маркизу, как какую-то простую девку, взять да и бросить в тюрьму. И тогда Бренвилье спасается бегством и в течение четырех лет влачит жалкое существование, скитаясь по Англии и Фландрии. За это время камердинера Лашоссе предают суду и казнят колесованием, а саму маркизу судят заочно и приговаривают к обезглавливанию.

В марте 1676 года Бренвилье скрывается в Авройском монастыре, неподалеку от Льежа. Когда эту местность занимают французские войска, некий капитан Дегре арестовывает маркизу. Пытаясь покончить жизнь самоубийством, Бренвилье порывается проглотить булавку. Но Дегре начеку. И маркизу под усиленной охраной отправляют в Париж, чтобы здесь предать суду.

Начинается так называемое дело о ядах. Но что же это за необычная исповедь, из-за которой 17 апреля 1676 года участники процесса разделились на две противоборствующие группы? Ее нашли среди бумаг маркизы в той же самой шкатулке.

— Нельзя нарушать тайну исповеди! — почти кричит Нивель. — И по божественным и по человеческим законам она считается священной и ненарушимой.

Но первый председатель суда господин де Ла-муаньон придерживается иного мнения.

— Тайна исповеди существует лишь в том случае, если есть исповедник и кающийся грешник, — замечает он, — А в этой исповеди, изложенной на бумаге, грешница исповедуется сама перед собой.

Споры затягиваются до бесконечности. Можно ли всенародно обсуждать вопросы о содомии и кровосмесительстве? И вновь возникают распри. Некоторые даже предлагают ввиду цинизма и грубости выражений перевести упомянутую исповедь сначала на латынь, а затем уже предать гласности.

Первый председатель суда решительно пресекает дебаты. Исповедь будет прочитана. Маркиза де Бренвилье реагирует на это решение презрительной гримаской. Секретарь суда неуверенно начинает читать:

«Я признаю себя виновной в том, что вступала в кровосмесительную связь трижды в неделю, а в общей сложности приблизительно триста раз. Я испытывала порочное влечение к родному брату. Неоднократно в течение четырнадцати лет я изменяла мужу с женатым человеком. Двое из моих детей от него… Я признаю себя виновной в том, что в возрасте семи лет я отдалась мальчику, соблазнившему меня. Я признаю себя виновной в том, что еще до этого предавалась любовным ласкам с моим братом».

И далее все в том же духе…

Публика потрясена подобными признаниями. Каковы же побудительные мотивы всех этих преступлений?

«Я признаю себя виновной в том, что подсыпала яду одной женщине, чтобы завладеть ее мужем. Я признаю себя виновной в том, что дала яду одной из моих дочерей, потому что она становилась взрослой. Я признаю себя виновной в том, что отравила своего отца, для того чтобы заполучить его состояние. Я отравила двух своих братьев. Я признаю себя виновной в том, что хотела отравить свою сестру, которая осуждала мой образ жизни…»