«Что до господина Шарля Бодлера, то иначе как кошмаром все это не назовешь. Когда прочтешь «Цветы зла» и закроешь книгу — на душе тяжкое уныние и жуткая усталость… Все эти ужасы бойни, бесстрастно выставленные напоказ, бездны нечистот, в которых роются, засучив рукава, надо бы похоронить за семью печатями».
«За семью печатями…» Речь идет о «преисподней» Национальной библиотеки, где хранятся запрещенные произведения. Вот чего требует благонамеренная публика.
Вопрос о таланте, даже о гениальности, не стоит. Речь идет о защите общества и режима от вредных влияний.
Бодлер на процессе не в форме для гильотины, как он описан у Гонкуров. Он в строгом костюме, на нем галстук; нервничает: это видно по его беспокойным рукам и по взгляду, странному, отрешенному, настороженному взгляду ночной птицы, как говорят о нем друзья и враги.
После установления личности обвиняемого председатель суда Дюпати предоставляет слово обвинению, и прокурор Пинар приступает к обвинительной речи.
Недавнее оправдание Флобера, принесшее шумный успех «Госпоже Бовари», должно быть, заставило его стать более осторожным, и начинает он так:
— Обвинять книгу в оскорблении общественной морали—дело тонкое. Если из этого ничего не выйдет, автора ожидает успех, он окажется чуть ли не на пьедестале, и получится, что его просто-напросто травят…
Судья не литературный критик, — продолжает прокурор, — он — часовой на посту и следит за тем, чтобы границы морали не были нарушены…
Подкрепляя свое обвинение, господин Пинар начинает читать стихи. И зал шестой палаты исправительного суда, привыкший к кляузам, ссорам между пьяницами и сварам рыночных торговок, наполняется вдруг бодлеровской гармонией:
И чтобы смыть всю горечь без следа,
Вберу я яд цикуты благосклонной
С концов пьянящих груди заостренной,
Не заключавшей сердца никогда.
[10]И еще:
Мой влажный рот прильнуть умеет нежно
к коже,
И забываю вмиг стыдливость я на ложе.
Власть слезы осушать дана груди моей
И старцев заставлять смеяться, как детей.
Тот, перед кем хоть раз я сбросила покровы,
Свет звезд и солнца блеск забудет у алькова
[11]Волшебная музыка! Однако именно против нее ополчается прокурор, причем в выражениях по меньшей мере категоричных.
— Господа, полагаю, я привел достаточное количество цитат, подтверждающих, что общественной морали нанесено оскорбление. Либо чувства стыда вообще не существует, либо границы, которые оно не позволяет перешагнуть, дерзко нарушены,,
И все-таки, приступая ко второму пункту обвинения — оскорбление религиозной морали, — господин Пинар более осторожен в своих выражениях. Процитировав некоторые стихотворения, которые кажутся ему подозрительными, он произносит слова, оставляющие место сомнению:
— Судите сами, сознавал ли Бодлер, чей беспокойный дух склонен скорее к странностям, чем к богохульству, — сознавал ли он, что посягает на религиозную мораль?
В заключение он требует запрещения и изъятия шести стихотворений из сборника и оканчивает свою речь следующим образом:
— Господа, призываю вас, вынесите решение, в котором бы осуждалось всякое влечение к тому, что безнравственно: эта нездоровая лихорадка, эта жажда все изобразить, все описать, все сказать, будто общественную мораль оскорбить невозможно, будто этой морали не существует вовсе…
Теперь настает очередь адвоката Бодлера господина Ше д'Эст-Анжэ… Имя его довольно известно в адвокатских кругах. Ше д'Эст-Анж — сын одного из защитников приговоренных к смерти в 1822 году четырех сержантов из Ла-Рошели, жертв другого авторитарного режима, режима Людовика XVIII.
Итак, господин Ше д'Эст-Анж начинает свою защитительную речь, тщательно продуманную и составленную по всем правилам адвокатского искусства… Слишком тщательно, быть может…
Прежде всего, он настаивает на том факте, что Бодлер описывает порок, чтобы ярче обличить его, и в доказательство цитирует четыре первые строки «Цветов зла» из вступления:
Безумье, скаредность, и алчность, и разврат
И душу нам гнетут, и тело разъедают;
Нас угрызения, как пытка, услаждают,
Как насекомые, и жалят и язвят.
[12]Он призывает в свидетели самого Мольера. Разве знаменитый комедиограф не избирал тоже в качестве примеров странности и пороки современников, чтобы изобличать их?., И разве не это было причиной нападок па «Тартюфа» со стороны кабалы святош?
Вывод: намерения Бодлера чисты. Этим заканчивается первая часть академической речи господина Ше д'Эст-Анжа.
Вторая часть: собственно факты. Разве Бодлер изменил своим добрым намерениям? И разве совершил он грех сквернословия или нанес ущерб нравственности?
— Господин прокурор процитировал лишь небольшие фрагменты стихотворений, строки, выдернутые из контекста, — негодует адвокат. — Когда отрывки приводятся произвольно, смысл полностью извращается.
И он в свою очередь тоже читает Бодлера. Читает целиком одно из стихотворений, которое прокурор счел преступным и потребовал запретить, — стихотворение «Лесбос». И это, быть может, лучшее, что есть в его речи, самое в пей убедительное. Достаточно слышать эти стихи, которые хотели бы навсегда заключить в «преисподнюю» Национальной библиотеки во имя нравственности.
О мать латинских игр и греческих услад,
О Лесбос, край любви, где нежные лобзанья.
Как солнца, горячи, свежи, как виноград.
Несут ночам восторг и дням очарованье.
[13]Затем следует третья часть защитительной речи. Господии Ше д'Эст-Анж, пользуясь методом противника, в свою очередь цитирует строки из стихотворений современных поэтов, вырванные из контекста, подчеркивая их безнравственность, которая, по правде сказать, не вполне очевидна, и вопрошает, почему не преследовались и эти поэты?
Прием не очень-то красивый, однако большая часть речи уделена именно этому… Вновь и вновь звучат цитаты из Мюссе, Беранже, Теофиля Готье.
— Обвиняя Бодлера, — кричит господин Ше д'Эст-Анж, — надо судить и Рабле за все, что он создал, Лафонтена за его басни, Руссо за его «Исповедь», да и у Вольтера и Бомарше тоже были непристойные вещи…
И он требует оправдания.
Когда адвокат замолкает, друзья слышат, как Бодлер тихо произносит:
— Не об этом надо было говорить. Нужно было просто заявить, что художник перед моралью не в отчете, у пего должен быть талант, а не добрые намерения.
Однако подобная речь вряд ли была бы понята в этом зале. А в речи господина Ше д'Эст-Анжа правила игры соблюдены.
Председатель суда Дюпати без всяких колебаний спокойно зачитывает вердикт:
«Суд,
Принимая во внимание, что Бодлер, Пуле-Малассис и де Бруаз совершили преступление против общественной морали и нравственности, приговаривает Бодлера к уплате 300 франков штрафа, а Пуле-Малассиса и де Бруаза — к штрафу по 100 франков каждого;
предписывается изъятие из сборника отрывков под номерами 20, 30, 39, 80, 81, 87…»
