Сен-Клер бесшумно оседлал и взнуздал коня и тихо повел его к выходу: садиться верхом, пока не окажешься снаружи, не было смысла. Выйдя под звезды, он еще задержался, чтобы плотнее надвинуть шлем, привесил цеп к луке седла и, сняв с пояса короткий и тяжелый боевой топорик, также вдел его в особую петлю с другой стороны седла. Закончив приготовления, Стефан спешно вернулся в конюшни, чтобы забрать копье и щит, хранившиеся на подставке у самого входа.
Наконец он мог ехать. Удобно устроившись в седле, Сен-Клер как следует пришпорил коня и направился к группе строений по пути к южным воротам. Там его задержала городская стража, но Стефан объяснил, кто он такой и что он едет с особым поручением от патриарха. Не дождавшись, пока створки ворот распахнутся настежь, он рванулся вон и вскоре был уже далеко от въездной арки.
Его мало заботило, что подумают братья об его исчезновении, потому что в глубине души почти не сомневался, что никогда больше их не увидит. Однажды они уже оплакали его, и Стефан в отчаянии повторял себе, что теперь им не придется вторично себя утруждать. Сейчас он безжалостно травил себя мыслью, что всем было бы только лучше, если бы он тогда и вправду умер.
Сен-Клер не знал, куда едет, — знал лишь, что подальше от мест, где его могут узнать по имени или в лицо. Это означало, что путешествовать предстоит не ближе, чем в Сирию, где он и рассчитывал умереть, сражаясь с полчищами сарацин. Стефан с радостью встретил бы такую кончину в надежде хоть как-то искупить грехи своей мерзостной плоти. Он возлег с королевской дочерью и предавался с ней блуду, совокупляясь, словно бессмысленный зверь, — мысль об этом точила его, наполняя душу неизмеримым стыдом.
Только на короткий миг Сен-Клер прервал свое отчаянное бегство из Иерусалима — когда ему неожиданно пришла в голову мысль, что, по крайней мере, одна подробность приключений ему точно пригрезилась. Стефан натянул поводья и замер, любуясь посветлевшим горизонтом на востоке и еще раз проверяя, не ошибся ли он в своем предположении. Голубой камешек, сейчас висевший у него на шее, во время похищения хранился в земной толще. Стефан нашел его месяцы спустя после своего возвращения, и это означало, что память подвела его на этот счет — на самом деле ничего греховного он не делал. Осознав и приняв это за истину, Сен-Клер почувствовал, как сердце в груди екнуло и как в нем разлилась надежда, похожая на глоток свежего воздуха. Все неправда, подумалось ему, и сама возможность ошибки была подобна заливистому перезвону колокольчика над дверью кухарки в кухне у матушки.
Но облегчение, увы, длилось недолго, а потом Стефана с новой силой захлестнуло отчаяние. Едва успел он поблагодарить Господа за мнимое присутствие во сне голубого украшения, как на ум ему пришла цепочка, с которой оно свисало, — массивная, тяжелая и змеистая, из толстых, ручной работы звеньев, отливающих маслянистым желтоватым блеском, гладкая и податливая, прочная, искусно сработанная… Ничего более ценного он в жизни даже в руках не держал. А ту цепь он брал в руки не раз и не два. Он подставлял ладонь чашей и укладывал туда сияющие звенья, одно за другим, и воздетая рука со свисающей цепью четко вырисовывалась на прелестном бледно-лиловом фоне стен Алисиной спальни. Случалось, он накидывал эту цепь на плечи принцессе и сам осторожно просовывал голову в широкую петлю; тогда оба они, донельзя сближенные посредством этих уз, обнаженные, терлись грудью друг о друга и предавались безудержному разврату.
Он нарушил обет целомудрия. Теперь спешить было некуда, и Сен-Клер лишь легонько понукал коня, пустив его шагом. Вармунд де Пикиньи сказал, что в нем нет греха, поскольку не было самого греховного умысла. Патриарх-архиепископ уверял, что не бывает греха без волевого стремления к нему, а Сен-Клер поверил ему и, тем самым, уже солгал. В последние недели суккуб посещал его по ночам значительно реже, и Стефан воспрянул телом и духом, снова радуясь жизни и каждодневным обязанностям. А теперь он вновь оказался в тупике.
Особенностью воспитания, полученного в религиозной среде (набожные и благочестивые монахи весьма серьезно отнеслись к возложенным на них обязанностям и считали их едва ли не наипервейшим долгом), был строгий и бескомпромиссный подход, которого, мужая, следовало придерживаться в оценке собственной персоны. Отметая все суетное и стараясь не поддаваться самообману, Стефан с раннего детства учился в наиболее важных жизненных обстоятельствах все тщательно обдумывать, взвешивать все «за» и «против», а затем, на основе собранных воедино знаний, опыта и собственной нравственной оценки, выносить окончательный вердикт. Теперь ему предстояло применить все эти критерии к самому себе, оценить собственные моральные качества. Замешана ли его воля в блуде с принцессой?
С великим трудом восстановленные воспоминания, с каждой минутой становившиеся все более отчетливыми, свидетельствовали о невозможности участия Сен-Клера в происшедших событиях без его согласия. Он мог с уверенностью подтвердить, что получал несказанное удовольствие — до самозабвения, до излишеств похотливого буйства. Теперь все подробности обрушились на него с неопровержимой ясностью, и все же некий упрямый голосок в уголке разума неустанно допрашивал Стефана, была ли на то его воля. Сознательно ли он согласился на это распутство, добровольно ли? Конечно, в какой-то степени — да, говорил он себе, припоминая, с какой сладострастной готовностью просовывал голову в цепочную петлю, связывавшую любовников воедино. Но голосок не унимался: управляли ли сознание и воля его телесной чувственностью? Подобный вопрос, по мнению Стефана, скорее пристало задать клирику, а не воину, и он, в бессилии своем, уже и не чаял найти подобающий ответ, и тем не менее вся дилемма, шаткая и неосязаемая в своей душераздирающей сути, по важности была для него равнозначна выбору между жизнью и смертью.
После долгих сомнений и самоистязаний в памяти наконец возникли моменты, которые можно было здраво оценивать, — клочки воспоминаний, а затем опять — зияющие, ясно ощутимые провалы… В них абсолютно ничего невозможно было восстановить. Затем стали проявляться картины его весьма необычного поведения. Он видел принцессу вблизи, но как-то нечетко, будто в искривленном зеркале, — ее образ, ее тело странно мерцали и расплывались, таяли, растворялись, превращались в ничто. Голова у Стефана шла кругом, и вместе с ней вращалась комната; тогда он заходился сумасшедшим хохотом… Значит, признался он себе, были моменты, когда он совершенно не мог отвечать за свои действия, и никак не мог окончательно в это поверить, потому что в жизни привык всегда держать себя в руках и не давал себе ни малейшей поблажки.
Пока что в истории с похищением существовали определенные пробелы, или неясности. Например, он не мог восстановить связь или переход от воспоминаний о сладострастных наслаждениях в лиловой спальне к истязаниям, которым его где-то подвергали, приковав к постели. Он решительно не помнил ни как попал в ту пыточную, ни как оттуда сбежал, — сохранился только смутный, полустертый образ неизвестной женщины, которая тянула его за собой, крепко ухватив за израненное запястье. Не кто иной, как она вывела его на свободу и потом оставила одного.
И вот, едва поверив, что, может быть, блеснет еще свет в обступившей его со всех сторон тьме, Стефан вдруг осознал, что голубой камешек по-прежнему висит на тесемочке у него на шее. Почти бессознательным движением Сен-Клер взял украшение в пясть — движение, вошедшее за последние недели в привычку, — и это невинное действие пробудило к жизни новую череду откровений и самообвинений. Он завладел — нет, как тут же безжалостно поправил он себя, обнажая истину, — присвоил, утаил и, по сути, украл эту безделицу, сколь пустячной ни была для него ее стоимость — драгоценности ли, простого ли стеклышка, — ради собственной прихоти. Одним этим решением хранить ее у себя просто потому, что ему так захотелось, он нарушил другой обет, который требовал от него не столько бедности, сколько готовности всем делиться с собратьями и ничего не оставлять себе.
