Как только подоспел момент носить оружие, Стефан начал служить простым рыцарем у графа Гуга, которого он никогда в глаза не видел. Он с нетерпением предвкушал ратные подвиги, но в действительности все оказалось хуже некуда. Легкомыслие и бездушие братьев по оружию, их безнравственность и продажность повергли Сен-Клера в ужас. Все они, как вскоре стало понятно новичку, не интересовались ничем иным, кроме как погоней за удовольствиями и сытостью. Вся их жизнь была посвящена ратному насилию, в том числе над женщинами, как будто измывательства и грабежи являлись своего рода вознаграждением за воинскую службу.
Утомившись созерцанием всех этих мерзостей, молодой человек стал всерьез подумывать о вступлении в знакомую ему монашескую общину, но, связанный вассальным долгом по отношению к своему сеньору, Сен-Клер, желая быть до конца честным и добросовестным в выполнении данных им обязательств, обратился прямо к графу Гугу и объяснил, почему он намеревается совершить такой неслыханный поступок — отречься от ратных дел ради молитвы.
Граф Гуг удивился, что бывало с ним крайне редко, и немедленно взял на заметку столь необычного юношу, уже зная, что Сен-Клер — первенец в одном из дружественных семейств. Срочно наведя необходимые справки, он обнаружил, что Стефана когда-то рекомендовали для вступления в орден Воскрешения, но не успели принять в его ряды, поскольку тот отправился воевать на чужбину и несколько лет провел в путешествиях. Тогда граф немало постарался убедить руководство ордена в том, что и на стезе рыцарства, и на стезе монашества от несравненных достоинств молодого рыцаря всем будет великая польза. Он предложил найти им применение, послав его в Заморье. В тот момент граф Гуг только что вернулся в свои шампанские владения прямо из Иерусалима, и в целом мире только он да еще горстка людей знали, насколько умножились успехи ордена за последние годы — с тех пор, как Вармунд де Пикиньи своим смелым указом основал орден монахов-ратоборцев, сначала более известный под именем патриаршего дозора.
Испокон веков военные плохо ладили с клириками, и разногласия меж двумя сословиями крепли и ширились день ото дня. Даже в лучшие времена рыцарства носящие это звание воины считались христианами лишь на словах, не зная ни в чем удержу и умеренности. Возможные наказания за провинности их не страшили, поскольку кару можно было применить только после схватки, а бой был для них началом и концом всего существования. Они бродили везде неисчислимыми полчищами, каждый сам себе закон и право, и если бы Папа Урбан не услал их освобождать Святую землю от рук неверных, они поставили бы христианский мир под угрозу полнейшей анархии.
Теперь Святая земля тоже была наводнена рыцарями, и практически все они утратили облик христианина в первоначальном его смысле. Сбросив с себя последние остатки цивилизации — жен, семью и общественный долг, — они превратились в свирепых варваров. Большинство запятнало себя гнуснейшими преступлениями — и на родине, и в Заморье, и практически все были абсолютно неуправляемы. Поэтому раньше, пока Вармунд де Пикиньи не учредил в Иерусалиме новый орден монахов-рыцарей, здравомыслящие и образованные люди сочли бы подобную идею пустой фантазией. До того беспрецедентного решения патриарха-архиепископа ни одному лицу духовного звания не дозволялось носить оружие, тем более лишать других жизни. Об этом недвусмысленно гласила пятая заповедь — «Не убий». Она относилась к любому, но в высшей степени, разумеется, к священнослужителям всех уровней.
Как бы то ни было, Вармунд де Пикиньи был чрезвычайно встревожен. Пожилой прелат понимал, что перед ним стоит неразрешимая задача защититься от повсеместного присутствия враждебных антихристианских элементов, грозящих разрушить само здание созданного им патриархата. Ввиду срочности и неумолимости такой потребности он решился применить к ситуации некоторые свои моральные установки, сочетающие в себе традицию и новаторство и содержащие ту непререкаемую истину, что мужи, поклявшиеся в верности Господу, должны по сути своей и по христианскому долгу защищать своего Бога и Его деяния от нечестивых иноверцев, ищущих погибели Его слугам и Его Царству на земле. Как следствие, патриарх признал правомерность создания новой породы клириков — священников и монахов, которым было бы не только простительно, но даже желательно воевать и убивать во имя Господа и Его святой Церкви. Очевидным являлось то, что архиепископ Иерусалимский, желая подчиниться злободневным политическим требованиям, не усматривал никакой двусмысленности или лицемерия в столь вопиющем искажении вековых устоев, критериев и запретов.
Граф Гуг, будучи сенешалем ордена Воскрешения, с самого начала основания нового ордена рыцарей-монахов не оставался в стороне от его деятельности и являлся одним из тех немногих, от кого зависел успех всего предприятия. Призванный содействовать замыслам и целям ордена, он сразу разглядел выгоды от привлечения на свою сторону рыцаря с такими достоинствами, какими обладал Сен-Клер.
Таким образом, сира Стефана Сен-Клера спешно ввели в круг графских приближенных и немедленно выдвинули кандидатом на вступление в орден — под личное поручительство Гуга Шампанского. На церемонии восхождения молодой рыцарь столь успешно и воодушевленно отвечал на вопросы наставников, что через краткий срок добился полноправного членства. Не прошло и трех лет, как он по личному распоряжению сенешаля был уже направлен в Иерусалим, чтобы там примкнуть к набирающему силы ордену монахов-ратоборцев.
Теперь, будучи уважаемым и прославленным членом общины бедных ратников воинства Христова, в которых все видели поборников святой веры, Сен-Клер часто ловил себя на том, что удрученно и недоверчиво качал головой. Ему казалось, что и его собратья точно так же сознают нелепость всей ситуации. Все они входили в орден Воскрешения в Сионе, что означало ipse facto,[20] что христианами они не являлись.
В этом и заключалась главная тайна их братства, и они охраняли ее буквально ценой собственной жизни, поскольку, если бы кто-либо узнал или даже заподозрил правду, их всех ждала бы скорая смерть. Каждый из них вырос в христианской семье; их родители и прочая родня все были христиане. То же относилось к их слугам и товарищам — братьям-сержантам, обслуживавшим их и несшим на себе основное бремя патрульных выездов. Сами же девять рыцарей на восхождении отреклись от христианства.
Даже по истечении стольких лет подобные мысли все еще терзали Стефана. Для него и для его собратьев акт отречения явился важнейшим и самым далеко идущим разоблачением в жизни. Никто бы не решился на него, если бы форма подачи новой истины была какой-либо иной. Их не просили отвергнуть прежнюю веру или заклеймить ее. Напротив, в обстановке любви и понимания, в окружении ближайших родственников и преданных друзей, в том числе пожилых и уважаемых, давно вступивших в это неведомое братство, новички узнавали, что существуют более древние знания, ведущие к просветлению, чем христианство, главенствующее в ту пору над всеми и вся. Им говорили, что эти знания, переданные далекими предками, произрастают из одного старинного предания, крепко уходящего корнями в иудейские заповеди.
Подобная новость воспринималась новопосвященными как парадокс, но вскоре они приходили к выводу, что, после тысячелетия скрупулезного изучения и пристального внимания к содержанию и форме сохранившихся документов и ритуалов, иудейский базис ордена не должен никого удивлять: в нем не больше еврейства, чем в самих истоках христианства.
Стефан Сен-Клер достиг подобного понимания не без внутренней борьбы. До сих пор его память почти дословно удерживала беседу, которая помогла его перерождению, хотя она, по сути, больше была похожа на аргументированное внушение, чем на равноправное обсуждение. Тот разговор не убедил его окончательно — или ему тогда так показалось.
Сейчас, размеренно и без усилий зачерпывая мусор и нагружая его на тележки, чтобы потом спустить в пропасть, Сен-Клер снова задумался над предметом их спора. Спустя много часов, когда он, изнуренный до предела, наконец опустился на свое дощатое ложе, его мысли все еще осаждали ту же тему, и Стефану оставалось только вертеться с боку на бок ночь напролет. Он столь ясно увидел тот давно канувший в прошлое день, что никакая усталость и сон не могли соперничать с воспоминаниями.
