— В общем, ничего нельзя сделать, — грустно констатировал Арчибальд Сент-Аньян.

Де Пайен обернулся и посмотрел на него в упор.

— Верно, ничего… сейчас, по крайней мере. Нет ничего, никакой действенной силы, которая полностью удовлетворила бы требования, не сказавшись отрицательно на других сторонах жизни королевства, возможно даже, самым роковым образом. Поэтому, пока такой данности не объявилось, сделать ничего нельзя…

— И пилигримы будут погибать и впредь.

— Боюсь, что так.

Тут вмешался Пейн Мондидье:

— Гуг, а что там у тебя был за план? Ты ведь говорил, что придумал, как нам раскопать храм, разве нет?

— Говорил.

— И он имеет какое-то отношение к вопросу о паломниках?

— Возможно. Как знать.

— Как это? Давай-ка рассказывай, как мы совершим невозможное и убьем сразу двух зайцев!

Де Пайен почесал затылок.

— Не знаю, убьем ли, но… вам вчера понравилась погоня за теми бандитами? Мне лично да, и я бы еще разок повторил, если бы понадобилось. Но поняли ли вы… подумали ли о том, что мы с вами совершили?

На лицах слушателей Гуг прочел непонимание и пояснил:

— Мы дали отпор. Мы их отпугнули, и если бы их даже было в два раза больше, результат был бы тот же. Наше появление было столь неожиданным, что они не успели ничего предпринять и задали стрекача. Может быть, впервые за много лет… здесь, в Иерусалиме, кто-то попытался сразиться… проучить этих тварей. Это были мы. Мы их разогнали, и вот тогда-то в мой разум и запали первые семена новой идеи. А теперь она окончательно проросла.

— Ну, Гуг, говори же, что за идея!

Де Пайен помялся, склонив голову набок.

— Вот, собственно… Я подумал, что мы могли бы объединиться в отряд для защиты паломников — или, вернее, ядро отряда.

Сент-Аньян тут же накинулся на него:

— Это дурь, и больше ничего. Ты с ума сошел, Гуг! Даже если бы нас привлекла эта идея, де Шербур никогда не отпустит меня со службы из-за такой ерунды — рыскать по пустыне с целью защиты каких-то вшивых, никому не нужных голодранцев — тогда как у него самого есть для меня ответственные поручения. Ставлю пари, что ни один из ваших сеньоров на это не согласится. Не забывайте, что честь обязывает нас покорно и терпеливо исполнять вассальный долг, что мы клялись в вечной преданности.

— Я подумал и об этом, — спокойно парировал де Пайен, — и продолжаю размышлять. Как давно ты состоишь на службе у де Шербура?

— С тех пор, как Папа объявил первый поход, — стало быть, двадцать лет.

— Не кажется ли тебе, что ты уже достаточно ему послужил?

— Кому — Папе или Карлу Шербурскому? И что значит — достаточно? Ты как-то странно изъясняешься, Гуг.

— При всем к тебе уважении я не соглашусь. Ничего странного я тут не усматриваю, Арчибальд. Напротив — я устал и истомился, к тому же получил заведомо невыполнимый приказ, поэтому я поневоле ищу выхода из ситуации. Я подумываю оставить службу.

Сент-Аньян метнул на него сердитый взгляд:

— Что значит — оставить службу? Ты хочешь сказать, что отказываешься от обязанностей по отношению к графу Гугу? Но ты не должен, и никто не может так поступить: мы на всю жизнь связаны рыцарской клятвой.

— Но ее в силах отменить другая, более священная клятва.

За этими словами последовало молчание; собеседники Гуга казались ошеломленными и озадаченными. Наконец Мондидье опомнился:

— Более священная клятва? Ты подразумеваешь церковную клятву? Священный обет?

— Да, я имел в виду монашество. Я рассматривал возможность стать монахом.

Де Пайен увидел, как все невольно разинули рты, и широко улыбнулся:

— Говорил же я вам, что сначала эта мысль показалась мне чистым безумием. Теперь она и вам кажется такой же, но отнеситесь к ней терпимее и выслушайте меня. Я пока не до конца проследил все ходы и выходы своей задумки, но что-то подсказывает мне, что я двигаюсь в верном направлении. Итак, смотрите…

Де Пайен поднялся из-за стола и начал расхаживать по комнате, позволив словам свободно изливаться по мере развития рассуждения, широко жестикулируя для пущей убедительности и отмечая важные моменты прикосновением к кончикам пальцев.

— Значит, два человека — король и патриарх. У обоих одинаковая забота — скорейшая, насущнейшая необходимость восстановить порядок, охранить дороги, защитить все возрастающий поток паломников, прибывающих на эту благословенную землю, — но ни одному из них такая задача не по плечу. Король из стратегических соображений не может для этих нужд выделить, и не даст — ни одного рыцаря, а у архиепископа как у церковника просто нет собственного ополчения, хотя оно ему сейчас сильно пригодилось бы. Далее, котелок и так уже полон до краев, а тут в варево бросают еще один компонент, который только усугубляет положение: и король, и архиепископ настроены поощрять заселение королевства по причинам, очевидным для всякого, кто понимает, что означает процветание.

Гуг смолк и подождал, пока они обдумают сказанное, и продолжил изменившимся голосом:

— Послушайте, я понимаю, что все это вам совершенно не интересно. Все это для вас чепуха и докука, от которой вы спешите отвязаться и взвалить ее на тех, кому она ближе. Вы же предпочитаете жить своей жизнью, следуя предписаниям рыцарского кодекса и собственной совести. Но прислушайтесь к моим словам, поскольку они, так или иначе, касаются каждого из присутствующих. Мы просто обязаны задуматься над этим — прямо сейчас. Мы должны озаботиться — сейчас или никогда! Иерусалимское королевство, то есть государство и Церковь, для роста и преуспеяния нуждаются в привлечении поселенцев — крестьян и купцов… словом, жителей. Не солдат, а обычных людей, обеспечивающих продовольствием и товарами воинов, то есть нас с вами. Но поселенцы в основе своей — мирные земледельцы, и они сюда не поедут до тех пор, пока не убедятся, что это безопасно. Они не повезут жен и детей в гиблое необжитое место. Думать иначе — значит витать в облаках. Но, даже сознавая это, король бессилен что-либо сделать, уверяя, что его гнетут прочие нужды и обязанности…

Гуг еще раз оглядел собрание.

— И вот, приняв во внимание все вышесказанное, представьте, что я отправляюсь прямиком к архиепископу Вармунду де Пикиньи и говорю ему, что я, как и часть моих старых товарищей, доблестных воинов, прославленных крестоносцев, устали от боев и тягот военной жизни и вымотаны постоянными и повсеместными зверствами и убийствами. Дескать, поэтому наше единодушное решение — оставить воинскую службу, покаяться в грехах и вступить на путь монашества… Все мы без исключения живем здесь по многу лет, и только у двоих на родине остались жена и дети. Впрочем, никого из нас там не ждут, и никто из нас не собирается возвращаться. Нам довелось полюбить эту землю больше, чем Францию, потому что вот уже более двух десятков лет она кормит и оберегает нас. По этой причине мы не можем измыслить ничего лучшего и более желанного, чем удалиться от мирской жизни и связать себя монашеским обетом, проведя остаток жизни здесь, в Святой земле, ставшей нам духовным обиталищем, в молитве, мире и уединении. Как вы думаете, что он ответит?

— Сочтет тебя помешанным и упрячет под замок, — проворчал Сент-Аньян. — Ты же рыцарь, служака — какой из тебя монах? Это так же ясно видно, как белое пятно на черной кошке.

Собратья заулыбались, хотя и неуверенно, но де Пайен по-прежнему ждал, пока они выскажутся, молча переводя взгляд с одного на другого. Мондидье откашлялся, поерзал на месте и хрипловато начал:

— Забавный у тебя замысел, Гуг. Может, патриарх и позволит… хотя ему от этого никакой пользы.

Де Пайен обменялся озадаченным взглядом с Сент-Омером и обратился к Мондидье:

— Почему? Что ты хочешь этим сказать, Пейн? Объясни-ка.

— Ну, я считаю, что если он и станет слушать твою басню, то лишь по той причине, что мы, то есть ты и твои друзья, — славные рыцари. Он мог бы использовать наши умения и опыт. Но если мы, как ты предлагаешь, ударимся в монашество, наши боевые навыки станут ему бесполезны. Монахам не положено драться, даже словесно, хотя они только этим и занимаются. Но сражаться с оружием в руках? Нас предадут анафеме.