– Нет. Но ты мне сейчас расскажешь.

– Ты женщина, у которой есть все… Ты просто не умеешь этим пользоваться.

– Да. Я чувствую себя виноватой, понятно? Я обманывала. Я лгала. Черт. Наверное, и в Боснии война была из-за меня. Вот. Теперь довольна?

Но Кейт тоже собралась уходить.

– Приходи поскорее навестить меня! – усмехнулась я. – Ты меня легко узнаешь: я буду сидеть в углу, пускать слюни и заплетать косички.

– Не говори глупости, – сказала она, швыряя слова через плечо. – Нервный срыв может быть только у того, у кого есть центральная нервная система.

Дверные пружины звякнули и затихли.

Ты смеешься, и мир смеется вместе с тобой. Ты плачешь, и тушь течет по щекам. Лежа в больничной палате, вдыхая воздух, наполненный углекислым газом, выделенным другими людьми, я убедилась в том, что жизнь чем-то напоминает Майка Тайсона, а я нахожусь в легчайшей весовой категории.

Я повертела в руках именную бирку на запястье. В больнице вешают именные бирки на случай, если вы забудете, кто вы, или (как в моем случае) когда о вас никто не спрашивает. На багажной карусели жизни я была далеко не кожаным чемоданом «Луи Вюиттон». Скорее потертым рюкзаком, который остается последним на багажной ленте, и он наматывает круги, заброшенный и несчастный. Уставившись на телефон у кровати, я не могла вспомнить ни единого человека, которому могла бы позвонить. В конце концов набрала говорящие часы. Хоть они будут со мной разговаривать каждые десять секунд.

Наступил вечер, и на меня напала тоска. Да какая! Последнее время я только и делала, что жонглировала, чем дальше, тем быстрее, шаров становилось все больше, и только сейчас я поняла, что не было ничего удивительного в том, что в итоге все они свалились мне на башку. Почему секс все так усложняет? Были бы мы бесполыми, думала я, пока медсестра меняла повязки, переворачивая меня, словно кусок теста. Одуванчики, вязы, одноклеточные водоросли – все они просто отдают часть себя. Тля уж точно знает в этом толк. Она трахается раз в шесть поколений. А предполагается, что мы самые развитые существа в эволюционной пирамиде. Что-то мне в это не верится. Почему мы не можем размножаться почкованием, или делением, или откладывать яйца на худой конец? Тогда бы я точно не оказалась в этой передряге, такого и врагу не пожелаешь.

По стене метались фиолетовые отблески от телевизора, работавшего в палате напротив. Под окнами больницы до самого горизонта расстилался Лондон: узкие извилистые улочки под болезненным небом. Женщина на соседней кровати разгрузила глотку, сплюнув кучу стрептококков в плевательницу у моей головы. По крайней мере, размышляла я, хуже уже быть не может.

В этот момент в палату вошла моя мать. На ней была кожаная мини-юбка неизвестного зоологического происхождения и футболка как минимум на пять размеров меньше, чем надо, с золотым Хулио Иглесиасом. Глядя в мою сторону, она излучала не самую искреннюю заботу. Я не видела ее почти год.

– Ты что-то сделала с волосами.

– Нет.

– Ну, тогда тебе стоит с ними что-нибудь сделать.

Моя мать обладала поразительным умением заставить меня чувствовать себя Человеком-слоном. Я человек, напомнила я себе. В поисках моральной поддержки я взглянула на отца. Его волосы, словно намазанные маслом, были расчесаны на косой пробор. Мутным взглядом он уставился неизвестно куда, словно говоря, что поучаствует в этой жизни в следующий раз.

– Приятная мебель, – сказала моя мать, ерзая в кресле и выставляя кружевные трусики на обозрение всей палаты. – Искусная кожа.

– Искусственная, – поправила я ее равнодушно.

– Мне позвонила Анушка и рассказала про ребенка. – Я осторожно взглянула на нее. Конечно, сочувствия ждать не стоит. – И, честно говоря, это явно не облегчение. Я отказываюсь становиться бабушкой, слышишь меня? – усердно выговаривала она. – Мы пришли, твой отец и я, и хотим тебе кое-что сообщить.

Пожалуйста, скажите, что меня удочерили другие родители, подумала я в отчаянии.

– Давай посмотрим правде в глаза, ты явно не дотягиваешь до мамаши, Ребекка. Думаю, будет разумно, чтобы врач удалил из тебя это, пока ты тут находишься.

Я была уверена, что меня уже ничего не сможет удивить, но это меня сразило. Хотя и не должно было. Мать всегда относилась к людям, как к дешевой одноразовой посуде. Совсем как я, содрогнувшись, подумала я. Через полчаса, оторвавшись от обсуждения с медсестрами своих гинекологических проблем, она зашла попрощаться.

– Тебе принести что-нибудь?

– Немного жизни, – сказала я с грустью.

Как только они удалились, я отправилась в общую ванную комнату, набрала воды и, подняв вверх сломанное запястье, улеглась в грязную ванну. Сквозь тонкие стены доносилась болтовня из соседней палаты: щебет на хинди и бенгальском, трескотня родственников, навещающих детей. «Леди и желе-мены», – послышался голос мальчика. «У меня попа икает», – сказала маленькая девочка. Другой мальчик рассказывал, что у него в ноге головная боль, а Дед Мороз ему не верит. Девочка спросила: «А та мертвая белка, которую мы видели на дороге, она отправится в рай или в ад?» Ее братик был уверен, что в ад, и добавил ни с того ни с сего: «А у дьявола есть жена. У всех они есть!»

Неожиданно для себя я почувствовала, как тянет меня к домашнему теплу и уюту. Я была в западне.

В палате, подключенной к системе центрального отопления трубами, напоминающими пуповину, было тепло, как в утробе. Трубы гудели и вибрировали, по ним во все концы здания переливалась вода, и это напомнило мне о том, что доктор назвал «содержимым матки», которое не так давно жило во мне. Я хотела было притвориться и сказать самой себе, что это всего лишь месяц без менструации, какое-то крохотное скопление клеток, просто голубая линия на тестовой бумажке. Но, слушая детскую болтовню, я начинала осознавать, что это не просто запинка на пути к самоудовлетворению. Я не могла отделаться от мысли, что в моей жизни больше не будет этой тонкой голубой линии, предвещающей появление ребенка. Анушка была права: во мне зарождалось маленькое чудо. Чудо, которого я не желала, подарок судьбы, который я грубо и бессердечно «вернула отправителю»!

На смену волнам тошноты, которые мучили меня во время беременности, пришли волны раскаяния. Логика боролась с эмоциями. Взгляни на вещи трезво, говорила я себе. Если бы женщины могли избавляться от беременности по собственному желанию, не было бы всех этих подпольных абортов. Я говорила себе, что потеря ребенка – только к лучшему. Но проблема была в том, что последние четыре недели гормоны давали о себе знать. Я тайком заглядывала в детские коляски. Я шепотом выдавала свои сокровенные мысли другим матерям, которые тоже сообщали мне, какими счастливыми они себя чувствовали.

Так что же было не так? Может, снотворное, что я принимала до того, как узнала, что беременна? Или занятия аэробикой и тяжелой атлетикой уже после того, как узнала? Или все дело в моих шутках. «Конечно, я не против детей, – говорила я всем, кто спрашивал об этом, – если кто-то будет их за меня рожать и вынашивать».

Важно было не то, что я сделала. Важно было то, чего я не сделала и что начинало меня серьезно беспокоить. Я никому не говорила, что хочу ребенка. Что я уже представляла себе его маленькое личико. Его маленькие сжатые кулачки. Ротик, трепещущий у моей груди. Тихое возбуждение, когда доктор ультразвуком определяет пол. Эйфория сразу после рождения. Наплыв доброжелательных друзей и родственников. Одевание его в комбинезончик – с сумочкой и ушками, и фотографии, которых он будет стесняться в свой двадцать первый день рождения. Я даже думала о мозаиках из макарон и соломки, которые он будет делать мне ко дню матери.

Я обманываю себя, что потеря ребенка – примерно то же самое, что дождь перед вечеринкой у бассейна, – зря побрила лобок, и только. Ну да, я, Бекки Стил, родилась с двойным генетическим отклонением. Я была не только такой же поверхностной и эгоистичной, как моя мать, но и такой же эмоционально недоделанной, как мой бедный отец. Неоперившаяся молодка, в свои тридцать три. Живое доказательство того, что молодой бываешь только однажды… но незрелой можно остаться навсегда.