– То есть? – перебили беспокойные праотцы. – Можно уточнить, чего требуют повстанцы?

– Вы прямо как дураки, праотцы! – удивился Сын Бернар. – Понятно же из лозунга, чего требуют повстанцы. Либо Окружности, либо смерти!

– По крайней мере, одно из требований, – цинично ухмыльнулись праотцы, – удовлетворить довольно легко.

Сын Бернар содрогнулся от их цинизма, но мужественно продолжал:

– Я уж не говорю о Франции, где вообще сволочь на сволочи и сволочью погоняет! Подавляющее большинство легкомысленных французов считает Окружность английской придурью и саботирует наземные работы. Они напиваются пьяными и лежат на боках. Кое-какая дисциплина наблюдается только в России, но проконтролировать русских почти невозможно: они все держат в тайне. Только вчера в России был расстрелян доцент Введенский, неосторожно употребивший в своей речи слово «окружность» на лекции по начертательной геометрии…

– Нам надоело слушать тебя, – с неожиданным равнодушием сказали праотцы. – Уходи.

Сын Бернар поджал хвост и убрался от капризных праотцев куда пришлось. Этим местом оказалась улица Дружно Усопших Пионеров – удивительным образом та самая улица, на которой «стреляли в Редингота».

На улице Дружно Усопших Пионеров до сих пор стояла потерянная по небрежности толпа, молчаливо переживая трагические события. Женщина, стрелявшая в Редингота, валялась прямо на дороге – со связанными руками и ногами, а также с элегантным кляпом в безукоризненно очерченном рте… или рту, что грамматически все равно. Молчаливая толпа то и дело обращалась к ней с одним и тем же вопросом:

– Зачем Вы, дурочка, стреляли в Редингота?

– Я не знаю, а когда я не знаю, я и не отвечаю, – то и дело отвечала женщина, на время ответа вынимая связанными руками кляп изо рта.

Какие-то пыльные люди, похожие на музейных работников, носили туда-сюда простреленное в двух местах пальто Редингота, предъявляя его всем, кто желал убедиться в том, что произошедшее действительно произошло. Некоторым было недостаточно увидеть пальто один раз, и они подходили снова и снова.

– Вы же уже подходили! – укоряли их музейные работники.

– Мы просто хотим убеждаться, убеждаться и убеждаться, – признавались подходившие.

– Вы прямо как дети малые!.. Ну, убеждайтесь… – И музейные работники с нескрываемым удовольствием в очередной раз развертывали перед ними пальто. Те всматривались в следы безжалостных пуль, качали головами и опять отходили в мир иной.

Сын Бернар в один миг понял, что за трагедия произошла на улице Дружно Усопших Пионеров, искоса взглянул на знакомое ему, как руки матери, пальто Редингота, потом подошел к связанной женщине и от всей своей необъятной души глубоко укусил ее в бедро. Женщина взвыла, на сей раз не вынув кляпа изо рта – отчасти потому, что ей было недосуг, отчасти потому, что с кляпом во рту вой получался гораздо выразительнее. Впрочем, оценивать степень выразительности воя Сын Бернар не стал, а поспешил в госпиталь, куда увезли Редингота. Дорогу он нашел по двум кровавым полосам, тянувшимся от места преступления к месту назначения, – полосы эти в народе назывались «Кровавая Колея». На пороге госпиталя дежурили два мертвеца, наряженные полицейскими. Время от времени они постреливали в разные стороны из многочисленных пистолетов, вынимавшихся ими изо всех карманов, смеялись и никого не пускали к Рединготу, хотя желающих войти было предостаточно: Сын Бернар едва протиснулся к ряженым.

Тем не менее протиснувшись, он просто сказал:

– По делу.

– Там Ближний, – предупредили ряженые.

– Что он делает у Редингота? – спросил Сын Бернар.

– Убивается, – пожали плечами ряженые и опять немножко постреляли.

Подойдя к палате 1 под номером 3, Сын Бернар увидел огромный плакат на массивной двери. Плакат предупреждал: «В палату не входить – сводку о здоровье Редингота читать здесь», – и ожиданий не обманывал: сводка о здоровье Редингота, менявшаяся каждый час, была крайне подробной – настолько, что Сын Бернар заснул к концу чтения. В сводке сообщалось о температуре вождя, состоянии кожных покровов, состоянии зрения, слуха, остроте обоняния и крепости осязания, частоте пульса и дыхания, высоте подъема систолического и глубине падения диастолического давления крови; здесь же были пришпилены кардиограммы, электро-, рео- и эхоэнцефалограммы, компьютерные томограммы всех имеющихся у Редингота внутренних органов и костей, протоколы ультразвуковой допплерографии брахиоцефальных и прочих артерий, боковые рентгеновские снимки органов брюшной полости и панорамные – ротовой полости, многочисленные результаты бактериологических проб и разнообразных анализов крови, мокроты, мочи и кала… Туда-сюда сновали врачи, за час успевавшие обновить сводку полностью. Работала радиокоманда, прямо отсюда на улицу передававшая устные сводки о состоянии Редингота на данную секунду. С улицы то и дело доносилось: «Поподробнее, пожалуйста!»

Когда Сын Бернар проснулся, сводка на двери была уже другой, но он, не читая, толкнул массивную дверь, ушибив насмерть как раз выходящую из палаты старушку с уткой – старушка без разговоров отдала Богу чистую свою душу, а утка улетела по коридору в другое отделение.

– Привет, – делово начал Сын Бернар, но тональности не выдержал и сорвался на фальцет, – дорогой мой Редингот!

Между тем в палате вершилась история. Редингот лежал на операционном столе со вспоротым брюхом, и множество врачей разных профилей (профили были, например, такие: прежде всего орлиный, потом волчий, крысиный, свинячий, поросячий, собачий и другие) который день не могли найти не то что двух, а просто-таки ни одной пули в бездонной глубине рединготовского тела. Сын Бернар застал самый ответственный момент поисков: руки всех врачей (а у некоторых из них было по многу рук!) были запущены в брюхо потерпевшего. Редингот однако потерпел недолго – прямо на глазах Сын Бернара он вдруг вскочил и, надавав всем врачам по мордасам, сам извлек из себя обе пули, быстрыми точными движениями зашил на себе живот, а также заодно и вспоротые вместе с животом майку, трусы, рубашку и пиджак (брюк, как мы помним, у него не было).

– Нельзя шить на себе! – на разные голоса кричали врачи, попутно приводя в порядок мордасы, и аргументировали свои выкрики так: – Память пришьешь!

Что, к сожалению, и случилось… Редингот закончил шитье и уселся на краешек операционного стола с придурковатой улыбкой: он не помнил ни-че-го. Без интереса смотрел Редингот на рыдавшего рядом Сын Бернара, не узнавая его, на все еще беспрерывно убивавшегося из пистолета (который беспрерывно давал осечки) Ближнего, даже не пытаясь понять, кто это… короче, кошмар! И когда Сын Бернар, упав Рединготу на богатырскую грудь, вскричал: «Да помнишь ли ты хоть что-нибудь?», – тот, небрежно стряхнув упавшего, сказал: «Не помню и помнить не хочу!»

Пораженные масштабом трагедии, врачи выбежали из палаты как пораженные чумой, сорвали с двери сводку о здоровье Редингота и написали кровью просто на деревянной поверхности: «Очень плохо». Эта информация тут же была передана по радио на улицу, откуда через короткое время послышались неумолчные рыдания.

В палате же происходило следующее. Сын Бернар подошел к убивавшемуся, но еще не убившемуся Ближнему и сказал:

– Кончайте убиваться, Ближний!

Ближний сразу же положил пистолет на тумбочку и спросил:

– Чего ж делать-то тогда? Больше-то делать нечего…

– Мы будем бороться за Редингота! – воскликнул Сын Бернар.

– Ну, давай… – неохотно согласился Ближний и повалил Сын Бернара на пол.

Они долго катались по палате, с остервенением рыча и норовя придавить друг друга к полу или потолку. В конце концов Сын Бернару удалось одолеть Ближнего, и он прижал-таки Ближнего к полу, причем прижал больничной кроватью. После победы Сын Бернара память к Рединготу вернулась, но только частично. Улыбка его стала менее придурковатой.

– Хорошо, что ты победил меня, – сказал Ближний Сын Бернару, и, вынув из потайного кармана красивый цветок, подарил его противнику. Сын Бернар подошел с цветком к Рединготу и, протягивая ему цветок, бестактно сказал: