– А вот этого бояться не надо, – успокоил ее Сын Бернар. – Вам грозит что угодно, только не это: Вы всегда будете различимы – в любой толпе.

– Ну уж насчет различимости-то, – кокетливо улыбнулась Кузькина мать, – я и без Вас понимаю… просто какой смысл портить такую внешность заурядным именем? Кому, кстати, принадлежит идея с Galej или Valej?

– Мне, – потупился Сын Бернар. – Я люблю обычные человеческие имена… Такие, как Galya, Valya, Vanya, Klim…

– Хорошо еще, что Вы мне не Klim’ом называться предложили! – частично утешилась Кузькина мать. – Только я все равно не понимаю этой ерунды с Galej или Valej. Показывать кому-нибудь Кузькину мать – одно дело, а вот показывать кому бы то ни было Galju или Valju… что в этом такого уж интересного? Представьте себе, что Вам говорят: я тебе еще покажу Galju или Valju!

Слава Богу, препирательства закончились тем, что изменений в контракт все-таки вносить не стали: возможность угодить Кузькиной матери нашли и так. Полный псевдоним, который она себе взяла, звучал – в контексте – следующим образом:

Конечно, за хлопотами, связанными с презентацией нового идола Парижа, как Ближний, так и Сын Бернар, совершенно потеряли головы. Между прочим, ни тот, ни другой не могли вспомнить, где именно они их потеряли, и только хохотали, когда их об этом спрашивали. Правда, желающих найти их головы оказалось так много, что ежедневно по утрам возле арендованного Жан-Плодом Труда особняка на Рю де да Репюблик выстраивались очереди – из людей со свертками: в свертках были самые разнообразные головы, найденные по всему Парижу. К сожалению, ни одна из голов (многие, кстати, были несвежими) не подходила ни Ближнему, ни Сын Бернару, что тех, впрочем, нимало не трогало: они опять хохотали да приговаривали: «Наплевать-то какая!»

Между тем Galya Ili Valya стремительно завоевывала сердца прихотливой парижской публики. Обложки модных журналов ломились от изображений нового идола Парижа из Вышнего Волочка в самых разнообразных позах: с туловищем, просунутым между колен израилевых; с руками, заломленными французской полицией; с бедром меж ребер и с ребром меж бедер… парижские фотографы работали на славу! В конце концов Galya Ili Valya окончательно утратила пропорции и теперь напоминала тряпичную куклу, сшитую слепым неврастеником: части тела парижского идола располагались друг относительно друга как враг относительно врага, то есть конфликтуя напропалую.

Парижские модницы, чтобы хоть отчасти напоминать обожаемую супермодель, готовы были на все: они ложились на рельсы перед проносящимися на бешеной скорости поездами, прыгали на асфальт с небоскребов, бросались в горные ущелья – калеча себя как только возможно и где только возможно. Тех, кому удавалось выжить, сшивали сикось-накось, á la Galya Ili Valya, и – к невыразимой их радости – отправляли домой, где они, исполосовав лица ножницами для кройки и вымазавшись кто в грязи, кто в косметике, учились сморкаться в подол, не мыться неделями и постоянно сравнивали себя с Galya Ili Valya…

Но до нее им было, увы, далеко.

Сама же Galya Ili Valya, казалось, так прямо и родилась супермоделью: бремя внезапной славы она несла легко и естественно. Раздавая интервью, как подзатыльники, Galya Ili Valya все время подчеркивала, что быть показываемой было и есть для нее самое привычное дело, что это ее призвание, и что в этом ей нет равных. Причем, ты-то понимаешь, мой драгоценный читатель, она ничуть не лгала.

Головы Ближнего и Сын Бернара обнаружились случайно: в подполе одного парижского буржуа. Откуда они у него взялись, парижский буржуа объяснить не смог и все ссылался на Русалочку, которой-де в Копенгагене тоже постоянно отрезают голову. В ходе следствия выяснилось, что подозреваемый был фэном нового идола из Вышнего Волочка, а потому возможность завладеть такими сувенирами, как головы продюсера и питомца Gali Ili Vali, оказалась для него искушением непреодолимым. Когда головы обнаружили и водворили на места, над парижским буржуа (его звали Мишель-Луиза) был произведен показательный суд. Мишеля-Луизу приговорили к расстрелу, причем прямо в зале суда, – приговор привели в исполнение незамедлительно. Шумиха вокруг голов Ближнего и Сын Бернара настолько обострила и без того острый, как штык, интерес к весенней коллекции Жан-Плода Труда, что день ее предъявления миру объявили национальным праздником Французской Республики.

– Смотрите, – сказала Марта Рединготу, когда они подлетали к Парижу однажды весной, – смотрите, как украшен город! Наверное, мы угодим в какие-нибудь торжества…

– По мордасам бы им надавать, виновникам этих торжеств, – проворчал в никуда Редингот, левой рукой придерживая в груди рвущееся от гнева наружу сердце-вещун. – Они тут своими глупостями все величественные контуры настоящего художественного произведения заслонили!

Самых искушенных мною читателей такое название главы, разумеется, не застало врасплох: соответствующая тенденция просматривалась уже давно, попирая – причем чуть ли не ногами – те из бессмертных строк одного великого разночинца, в которых великий этот разночинец дал достойный левого резца Родена отпор сразу всем одночинцам, заявив, что не стоит думать, будто всякое я в «художественной пиесе» (так некрасиво называл он иногда произведение искусства – к счастью, не наше произведение) тождественно личности писателя. Великий разночинец грубо доказал всем одночинцам, что я «художественной пиесы», с одной стороны, и личность писателя, с совершенно другой стороны, ничего общего между собою не имеют.

Конкретно это может выглядеть, например, так: писателю, все время выступающему в «художественной пиесе» от имени я, на самом деле до этого «я» семь часов на падающем самолете. Более того, бесстыдно злоупотребляя данным «я», писатель всегда делает вид, что говорит как бы от своего имени, но – осторожнее! Писатель чаще всего и вообще рядом с «я» не лежал иногда он даже и писателем-то не является никаким, являясь просто вором, укравшим чужое «я». Схватишь его, бывает, покрепче за это «я», а он – в сторону и был таков: не мое это, дескать, «я», мое «я» тут вообще ни при чем! Мое «я» к данной художественной пиесе решительно никакусенького отношения не имеет. Припрешь такого писателя к стенке вопросом: «Но художественную-то пиесу кто написал?» – так он не ровен час возьмет да и скажет: «Не знаю кто! И почему Вы об этом меня спрашиваете?» – «Да Ваше же имя на обложке художественной пиесы стоит!» – «Ну так и что с того? Имя мое, а художественная пиеса не моя: она принадлежит народу!» Вот и поговори с ним после этого: ни малейшей ответственности!

В нашем же с Вами случае дело совсем не так обстоит. Автор настоящего литературного произведения не раз уже прозрачными, как водка «Смирнофф», намеками давал понять тебе, о читатель, что ответственности за содеянное с себя отнюдь не снимает и вовсе не ускользает в придорожные кусты всякий раз, когда совесть читателя призывает его к ответу! Смело хватай меня за любое мое «я» и будь уверен, что не промахнешься: автор художественного произведения тут же и оказывается перед тобой – чего, дескать, изволите? Ровно золотая какая рыбка!.. Пожелай только: не хочу, например, быть полевою крестьянкой, а хочу быть столбовою дворянкой, – и станешь! И сама золотая рыбка будет у тебя на побегушках, вот оно тут у нас как! Все на благо человека… коммунизм в большом и малом.

Конечно, не то чтобы автор настоящего художественного произведения был совсем уж бескорыстен (он, доложу я Вам, тоже своего не упустит!), однако такие слова, как «честь», «совесть», него не пустой звук. Виноват – отвечай! – таков, стало быть, его принцип. И никаких тебе уворачиваний, никаких отнекиваний: я, допустим, не я и кобыла не моя! Напротив: я – это я, и кобыла – моя неотъемлемая часть!