– Последний дом… где последний дом? – задыхаясь, то и дело вскрикивал Редингот.

– После-е-едний… – разводили руками мелькавшие, как придорожные столбы, мертвые жители Змбрафля. – Тут до последнего еще никто не доходил. Это где-то у горизонта…

Редингот упал и подумал: «Я вот-вот умру». Но тут он очень кстати вспомнил, что у него больше нет сухожилий и он в принципе летуч.

– Я в принципе летуч! – во всеуслышание заявил о себе Редингот.

– Тогда Вы, может быть, и доберетесь до последнего дома, – отозвались с земли все, услышавшие это заявление. Услышавший особенно отчетливо идентифицировал Редингота как газ, обосновав свое соображение следующим лаконичным образом: – Газы летучи.

– Я в принципе газ! – с радостью согласился Редингот и во мгновение ока достиг последнего дома, тут же оказавшегося первым. На обвалившейся в прошлом веке стене дома стояла огромная цифра «1», к которой рукою какого-то предусмотрительного существа было приписано: «При появлении вида и запаха газа звоните по телефону 04. А по поводу Марты прошу обращаться в последний дом, в то время как это – первый». Подпись предусмотрительного существа была неразборчивой. Печать уполномочившей его организации – тоже. Именно к этому сразу же решил придраться Редингот, влетев в дом через наглухо забытую дверь и застав Предусмотрительное Существо за опасным занятием набирания номера 04.

– У меня внутренний конфликт, – предупредил его на всякий случай Редингот и на этом основании отдал приказ: – Трубку положить! – Предусмотрительное Существо оказалось существом еще и послушным. Трубка была положена.

– Почему подпись и печать неразборчивы? – незамедлительно приводя собственное решение в собственное же исполнение, спросил Редингот.

– Руки мерзли, – был ответ. После ответа были комментарии: – Трубы все полопались от холода. Многие тогда вообще падали из окон. Что касается меня, то я умерло своей смертью, считая, что так честнее. Многие считают меня за это эгоистом: дескать, данное Предусмотрительное Существо думает только о себе. Но это неправда. Я думаю не только о себе, но и о Ближнем.

– Пусть Ближний тоже выйдет, – сказал Редингот.

Из-за стены вышел Ближний. Ему было под сорок, и он сосал палец. Не взяв на себя ответственности за исправление его дурной привычки, Редингот просто спросил Ближнего, кивнув на Предусмотрительное Существо:

– Думает оно о тебе или же оно только о себе думает?

Ближний ответил не сразу, предвосхитив, однако, возможное нетерпение Редингота такими словами:

– Я отвечу не сразу.

– Ничего, я подожду, – сказал Редингот и, пользуясь свободным временем, отправился на кухню есть. Наевшись чего попало, он вернулся и застал Ближнего сильно избитым.

– Кто тебя избил? – задал риторический вопрос Редингот.

– Мне можно не отвечать? – Ближний оказался сведущ в риторике.

– Конечно, можно, – отозвался Редингот и объяснил свое согласие: – Ответ, что тебя Предусмотрительное Существо избило, сам собой разумеется. Хотело, небось, чтобы ты лжесвидетельствовал: дескать, оно и правда не только о себе, но и о тебе думает. Как будто я такой дурак, что могу этому поверить, видя его самодовольную рожу!

Предусмотрительное Существо опустило рожу долу.

– Ну? – произнес Редингот, двумя пальцами чуть приподняв рожу собеседника за подбородок. – Стало быть, где же Марта?

– На доме написано ведь: с такими вопросами не обращаться…

– Плевать мне, что на доме написано! – Редингот еще немного приподнял ту же рожу, взглянул в небольшие глазки у нее на висках, заскучал и поежился: – Ух, до чего ж ты мне не нравишься!

– И мне, – неожиданно встрял тихий до этого Ближний: он, кстати, вынул палец изо рта и таким образом навеки избавился от дурной привычки.

Редингот приобнял Ближнего одной рукой, второй же опустил рожу Предусмотрительного Существа как мог низко. После чего с огорчением сказал:

– Ниже, увы, рожу твою опустить не могу. И теперь, Предусмотрительное Существо, ни одному твоему слову не верю.

– Значит, мне не говорить, где Марта? – некрасиво выказало природную логику Предусмотрительное Существо.

– Тьфу на тебя, – лексически плюнул в его сторону Редингот и, взяв на руки Ближнего, вышел за порог.

– Ты куда меня несешь? – вяло поинтересовался Ближний.

– Прочь! – конкретнее некуда сообщил Редингот.

– Спасибо… – растрогался Ближний и невпопад осведомился: – Кстати, что с твоим внутренним конфликтом?

– Он как с цепи сорвался, – сообщил все, что знал, Редингот.

– Тогда имеет смысл просто обойти дом номер 1. Сразу за ним будет последний дом по улице Безвременной Кончины, это круглая улица. – И Ближний благодарно потерся жесткой щетиной о пальто Редингота.

А иногда надо создавать напряжение и позволять ему достигать апогея, то есть точки, в которой нет возможности оставаться ни секунды, – так хочется выйти. Часто по этому признаку целое художественное произведение бывает возможно квалифицировать как апогей – в силу постоянно возникающей у читателя острой потребности покинуть мир авторской фантазии навсегда. Впрочем, что касается настоящего художественного произведения… те, кто хотел покинуть его, уже сделали это и, наверное, обращаться к ним поздно: не докричишься. Но ты, мой бесценный читатель, надеюсь, все еще тут: поверь же, автор сделает для тебя все, что в его силах, создав такое невероятное напряжение в структуре художественного целого, что твоя крепкая нервная система наконец не выдержит. А ты ведь, дорогой, и сам только к этому и стремишься – признайся… Как подогревает наш интерес к произведению искусства возможность получить нервный срыв! И чем продолжительнее срыв – тем лучше: тем, стало быть, мы впечатлительнее, а значит, и рафинированнее. «Ах, я не мог читать без слез!» (допустим) – это уже хорошо. «Я был потрясен настолько, что долго не приходил в себя» (якобы) – это прекрасно. «Я схожу с ума от настоящего художественного произведения!» (дескать) – это восхитительно. «Мне казалось, я умру, когда дочитаю!» (вообразим себе) – это идеально, но крайне. К летальному исходу отношения с читателем вести все-таки не спортивно. Вполне достаточно, если, прочитав то или другое художественное произведение, читатель непосредственно по этой причине закончит свою жизнь в психушке – большего и желать нечего. Пусть какая-нибудь бодрая самаритянка станет посещать его в редкие приемные дни, приносить в узелке пирожки с выменем и гордиться тем, что знакома с таким тонким существом, которое не вынесло встречи с искусством – пирожки же с выменем спокойно ест.

Впрочем, что-то я заболтался… нам ведь давно уже куда-нибудь пора! Причем подумалось мне (внезапно подумалось… внезапно и как-то независимо от меня, да и не только от меня – вообще от кого бы то ни было независимо подумалось… безлично, одним словом, подумалось: как «стемнело»…), что нам давно уже пора в Италию: во-первых, там мы еще не были, а во-вторых, только нас там и не хватало. Так и представляется: приезжаем в Италию, а именно на Сицилию, и спрашиваем прямо на вокзале в Палермо третье какое-нибудь лицо (первое и второе – пропустим: в Палермо каждый первый и второй – мафиозо): «Простите, пожалуйста, не скажете ли Вы, Вам нас хватало?» И Третье Лицо ответит, не то чтобы не долго думая, а просто вообще не думая: «Мамма миа, да я Вас вообще первый раз в жизни вижу!» (Умный человек, читая эти простые строки, сразу понимает, что конкретно они доказывают. Конкретно они доказывают следующее: мы на Сицилии – большая редкость, то есть нас там явно не хватает).

Ну вот мы и в Палермо – и Третье Лицо именно сейчас ошарашено взирает на нас, держа в руках цитрусовые, оливковые и виноградные: в любой энциклопедии можно прочесть, что именно таковые и произрастают на Сицилии.

– Что делать будем? – спрашиваем мы ошарашенное Третье Лицо, и Третье Лицо в свойственной итальянцам эмоциональной манере горячо посылает нас куда-нибудь. Мы соглашаемся от всего сердца, однако просим показать дорогу. И тут уж Третьему Лицу ничего не остается, как отправиться в дальний путь, легкомысленно указанный им же, вместе с нами, а нам – следовать за Третьим Лицом, тщетно пытаясь сообразить, что же дальше делать с этим, в сущности, излишним для нас персонажем.