Мне казалась спасительной мысль о том, что он будет жить за сотни миль от Истфорда. Мне было бы куда тяжелее, если бы Мартин находился где-то рядом. Знать, что он ходит по тем же улицам, но недосягаем для меня, что мы больше никак не связаны, было бы мукой. Я не могла представить, как Мартин будет без меня ходить по пивным и барам, посещать вечеринки наших друзей, принимать приглашения пообедать, стоять в очередях в кино вместе со своей крашеной блондинкой.

Она звонила ему три раза. Я слышала в трубке ее наигранный хрипловатый голос. У этой девицы нет никакого такта, она не могла дождаться, когда Мартин встанет наконец с брачного ложа и отправится к ней. После ее первого звонка я стала стараться первой подходить к телефону.

– Дорогой, это тебя! – звала я Мартина, смущая их обоих, и добавляла елейным голосом: – Твоя подружка.

Я хотела, чтобы это выглядело, как семейная шутка.

Теперь, сидя на скамье у окна и глядя туда, где пятнадцать минут назад скрылся автомобиль Мартина, я надеялась на то, что после бессонной ночи он забыл хорошенько помыться и мой запах испортит ему и Шэрон их первый день совместной жизни.

Чтобы мир казался совершенным, необходимо стирать с лица Земли бывших возлюбленных. В течение нескольких недель я мечтала только об одном – чтобы Мартин умер и я, таким образом, получила приличествующие вдове соболезнования, а не оскорбления, и была бы избавлена от жалости, с которой все относятся к брошенной жене.

Я хотела, чтобы он никому не достался. Или, вернее, чтобы ему никто не достался.

Нет, я не хотела Мартина (не хотела! не хотела!). Так почему же при мысли о том, что он сейчас находится на пути в Брайтон, где в квартире с синей дверью его ждет Шэрон, которая сказала ему, что он самый волнующий мужчина из всех, с кем она спала (ха!), что Шэрон встретит его у дверей без трусиков с большим мороженым в руках (моя страсть к деталям невыносима), – мне стало тошно, и не от похмелья?

Помню, как однажды Луиза, сидя на полу в моем доме, пила джин, рыдала в подушку и жаловалась на то, что не может быть вместе со Стюартом.

– Он женится, у них будет ребенок, – причитала она. – Ну почему он не женился на мне?

– Но ты же сама бросила его и переехала к Роберту, – возразила я, поскольку никогда не упускаю случая указать человеку на очевидное.

Моя подруга вновь разразилась горькими слезами.

– Но я тогда не понимала, что хочу его! – воскликнула она.

Запретив себе думать о Мартине, я стала размышлять о том, что мне делать дальше. Я намеревалась весь день провести в четырех стенах, погрузившись в скорбное бесчувствие и занимаясь чем угодно. Но я никак не могла решить, чем именно мне угодно заниматься. Поэтому я начинала первый день моей одинокой жизни после расставания по-дружески с того, что просто сидела на скамье у окна, поглядывая то на улицу, то на кухонную раковину и замечая, как дом становится совсем другим.

Это была старая церковная скамья с мягкими подушками в ярких цветных наволочках, сшитых из разных тканей – мексиканских накидок, индийского шелкового сари с синим узором, старой скатерти с вышитыми цветами, найденной среди хлама в кладовке моей матери. И еще здесь была мятая, уже разошедшаяся по швам старомодная наволочка ручной работы, взявшаяся бог весть откуда. Мартин всегда говорил, что это смотрится как какое-то бессмысленное месиво, а я любила все эти старые тряпки. (Вот вам, милорд, и повод для развода.)

Впрочем, причину разрыва отношений никогда нельзя сводить к чему-то одному. В нашем с Мартином случае дело было не в деньгах, не в его неверности и не в том, что я не слишком устраивала его в постели. Последнее обстоятельство стало мне известно лишь вчера, во время скандала, и вызвало у меня бурю эмоций. Я едва не высказала ему все, что думаю по этому поводу.

– К твоему сведению… – начала я, но тут же замолчала.

О чем это я? К концу дня мы уже забыли, о чем шла речь. Впрочем, речь о том, что был человек, с которым тебе хотелось, обнявшись, упасть на диван, а теперь его нет – о чем же еще?

Я сидела на скамье у окна, обхватив колени руками, все еще не готовая встать и обойти опустевший после его ухода дом, и смотрела на улицу сквозь грязное стекло (Мартин выгнал из дома мойщика окон, застав нас вместе на кухне. Его разозлило, что мы пили кофе и парень рассказывал мне о том, как ему во сне явился Бог. Я тогда расстроилась гораздо больше, чем сейчас).

В начале нашей совместной жизни я часто сидела здесь, на скамье, поджидая Мартина. Мне не терпелось увидеть его, я беспокоилась, когда он запаздывал, и боялась, что какая-нибудь девица может заманить его в свою постель. Когда он появлялся наконец на дорожке, ведущей к дому, у меня екало сердце. А под конец, как только я слышала, как он вставляет свой ключ в замок, оно у меня падало. В самое последнее время я просиживала здесь у окна, надеясь, что больше его не увижу, не в силах больше терпеть его упреки, выносить ту атмосферу разочарования друг в друге, которая царила в нашем доме, мечтая наконец-то собрать все свои силы в кулак, встать со скамейки и начать что-то делать.

И вот наконец в этот исторический день я сделала то, о чем так долго мечтала. Я встала со скамейки, достала из кухонного шкафа жестяную коробку с шоколадными пальчиками, взяла свой блокнот и села за стол.

И каждый раз, когда мне вновь становилось грустно, когда уныние поднималось из самого нутра, я брала в рот печенье и читала список, который я составила три недели назад, принимая решение о том, отпустить ли Мартина на все четыре стороны. Начинался список такими незначительными пунктами:

1. Больше места в сушильном шкафу.

2. Можно позволить себе есть больше вкусной высококалорийной пищи.

Однако начиная с пункта двадцать девять и дальше речь шла о более важных вещах. Я писала о том, что теперь обретаю свободу и могу пуститься на поиски мужчины своей мечты, которые у других женщин, я читала, бывают, но которого лично я пока не встречала (и с которым, надеюсь, разрешу свою Проблему), и намекала, что тогда наконец-то у меня появится возможность подумать о том, что, может быть, неплохо бы когда-нибудь завести ребенка. Мартин и слышать не хотел о детях, и сама я в двадцать два года, а именно в этом возрасте я вышла замуж, готова была с ним согласиться – но сейчас эта мысль свербила где-то в уголке моего мозга, особенно во время гормональных всплесков (главным образом в начале, середине и конце каждого месяца).

Список контраргументов, составленный тогда же, я сейчас разорвала не читая, чтобы слова, «одиночество» «разбитые надежды» и тому подобное не мозолили мне глаза, и пошла варить себе кофе. Моя сестра Джульетта часто говорила мне о тех преимуществах, которые есть у женщины за тридцать. И я искала утешение в ее словах, пытаясь забыть о том, что самой Джульетте всего двадцать восемь и у нее маниакально-депрессивный психоз. Пошарив в холодильнике, я нашла земляничный йогурт с истекшим сроком годности, съела его и пошла в ванную комнату, стараясь не думать о том, что с уходом Мартина в доме стало слишком пусто. Открыв кран, я легла в ванну и стала слушать, как не умолкая звонит телефон. Началось. Это были друзья и родственники, жаждавшие узнать, жива ли я еще.