Чует что-то, змеёныш, а вот что — и сам себе он объяснить не в состоянии, лишь тревожится подсознательно. И «дуется» с едва заметным психом.
Ничего, переживёт.
— Жук, а Жук?
— Ау?
— А ты уже стрелял в кого-нибудь?
Тот насуплено дёргает уголком рта, будто досадуя на мою тупость, и вякает:
— Нее… не довелось.
— А что так? — ты ж солдат. Можно сказать, боец! Вон как орал страшно, когда меня увидел… Это для меня новый вид атаки, знаешь. Я даже перетрусил, — ну, думаю, всё…, кирдык мой пришёл, — ещё б немного, и я бы умер от разрыва печени, — не выдержал бы твоих "децибел"…
— Да ну Вас! — отвернувшись, он дуется вроде, а потом не выдерживает и прыскает, на несколько секунд отвлекается от дороги, и чуть не падает, запнувшись за какой-то камень.
Я едва успеваю поймать его за рукав.
— Господин хороший, не изволите ли под ножки изредка смотреть?
Испуганно ойкнув, он снова тут же пытается смеяться. Тихо и задорно, как школьник.
…Вот что значить молодость. Для неё не существует ужасов в их взрослом понимании. До её сознания ещё не доходит в полной мере степень тяжести тех или иных событий, действий, поступков или закономерностей…
Её мозг ещё не покрыт коркой опыта и рубцами ошибок, на которой и произрастает затем лишайник определения ценностей, направления приложения сил и взвешенности поступков, желания избежать негатива или наказания за его проявление.
Её поле девственно чисто, и готово принять абсолютно любые споры, что к нужному, непонятно как сложившемуся моменту готовности принять "посевной материал", просто успеют залететь на эту загадочную и бесшабашную почву…
И что это будут за семена, от кого и как пущенные по ветру, знать не дано.
Что взрастёт на ней, костенеющей от формирующего её переплетения корней приютившихся там "растений"…
Словно доверчивый цветок, раскрывшийся на своём первом робком рассвете. Который, впервые застенчиво приоткрывая сокровенность души своей навстречу миру, не подозревает и не ведает, какое насекомое первым упадёт в его любознательный бутон, чем его опылит…
Будет ли это прелестная бабочка, несущая юное дыхание свежих лугов; трутень ли, жадно дрожащий от раннего голода, или же кровососущая тварь, присевшая отдохнуть после сытого ночного пиршества, почистит на тычинки его крохотные споры засохшей на рыле крови…
То и будет первой и, наверное, основополагающей пищей этой души в дальнейшей жизни…
Именно по этой причине всё те же несовершеннолетние могут плакать с надрывом над вымыслом из книги, а могут до смерти забить пенсионера в подворотне, попасть на скамью подсудимых и веселиться, бравировать на ней, не осознавая в полной мере степени человеческой, личностной ответственности.
Молодой душе не свойственна излишняя загруженность «взрослыми» заботами и страхами, а потому малолетние бомжи, к примеру, куда веселее своих пристроенных и состоятельных «возрастных» соотечественников; и на куче отбросов они могут веселиться непосредственнее и естественнее, не думая о завтра, чем закормленные, нахохлившиеся от собственной мнимой важности и отягощённые нелёгкими думами, зрелые снобы.
Так и ты, пацан, — среди агонии распотрошённого бытия ты не осознаёшь всего ужаса Конца, и ты не утратил свой детский задор, словно кто-то уверенный и могучий готовит тебе, — за твоей ещё совсем слабой спиной, — великое и счастливое будущее. И потому ты беззаботен и лёгок в словах, мыслях и мнениях…
— …Птенец ты ещё… с мягким клювом…
— Это ещё почему же?! — Пашка аж приостановился, недоумевая, — как его, такого классного и почти «зрелого», на его собственный взгляд, «мужика», могут называть так обидно?
— Потому что ещё крови ты не нюхал, потом кислым в жилах не истекал. Потому что… да потому что ненависти настоящей ты ещё не ведал, мальчишка! Не отравлен ты ещё этим миром, понимаешь?
Ему доставало мозгов не спорить.
Одной из великих ценностей «ботаников» была их выдающаяся способность анализировать услышанное, не кидаясь сходу в драку с "тяжеловесами жизни"…
Наверное, именно из них, — слабых, забитых или калечных с детства, что оставляли у костра племени из просыпающейся в человечестве жалости, и выходили потом мыслители. И те, кто «изобретал» что-нибудь полезное. Скорее всего, из чувства долга, желания «отработать» съеденный хлеб, и просыпалась в них первая искра острого, пытливого ума.
Минуты две мы топали без слов, будто пришли к молчаливому соглашению, что кто-кто, а уж я-то побольше соображаю в жизни вообще, а уж в этой — тем более.
Я успел переключиться уже на совершенно другие мысли, когда Жук внезапно пробубнил, словно разговаривая сам с собой:
— Как всё интересно и странно вышло… Вроде бы бояться должен я Вас до усрачки, а вот ведь, — рядом иду…
— Чего ты там всё бормочешь, нежить курносая?
Что мне в нём нравится, так это то, что он никак не реагирует на подобные сравнения и прозвища.
— Я вот думаю, дядька Шатун… Ты на моих глазах только что, хладнокровно и безо всякого стеснения и мук зарезал кучу людей, а я не только сразу перестал тебя бояться, но и тащу тебя ещё куда-то…
— Как считаете, это вообще нормально? Для человека? — он задирает ко мне голову, и хотя в темноте мне не видно его глаз, я уверен, — они полны напряжённого ожидания ответа.
— Хм, мой зелёный друг… Ты хочешь знать, нормальный ли ты или уже незаметно и надёжно чокнулся?
— Ну, вроде того. Тут бы бежать от Вас надо, наверное, пока аж в Америке не остановлюсь. А я иду, что-то болтаю… Смеюсь Вашим шуткам… Уж не дегенератом ли я становлюсь постепенно? Не понимающим, что есть зло и добро?
Я удивлённо призадумался. Ты безусловно умён, рыжий кролик, но зачатки ума ещё не значат обретение жёстких корней понимания сути происходящего.
…Как же тебе сказать, пацан, чтобы это уложилось в ту меру понимания, отведённую тебе временем, в котором ты так благополучно рос, и втиснулось меж теми критериями, которыми мыслят в мире те, кому под силу согнуть его против застарелых позвонков…
Да чтоб всё это ещё удачно вписалось в унылый, отвратительный пейзаж той мусорной кучи, из которой мы все теперь жадно, самозабвенно клюём, рыча и отпихивая друг друга…
А впрочем, слишком ли отличается эта грустная картина от того, прежнего симбиоза нищеты и возвышенности, телесной роскоши и моральной дрисни, который и вскормил так называемое тогда "современное общество"?
— Знаешь, сейчас таких, как ты, полно. Самим себе кажущихся чокнутыми. Отчасти-то оно так и есть. Мир сошёл с ума. Хотя и раньше он не был особо разумным. Но вот не на все ответы стоит, наверное, искать ответы. Особенно, когда это касается целей. Нормальных, человеческих целей. Да, парадокс заключается как раз в том, что ради такого понятия, как благо, добрые намерения кого-то приходится лишать жизни. И не просто лишать. Уничтожать, стирать в порошок, устраивая кровавую баню, страшную резню…
…Понимаешь, далеко не всегда зло удаётся напугать словами. Даже самыми мудрыми, логичными и проникновенными. Оно куда сильнее слов, потому что закоснело в собственной жестокости. Обросло мускулами привычной безнаказанности…
Именно им, Злом, и был выработан для нас принцип непротивления. Для его собственного удобства и безопасности, — как раз тогда, когда Оно родилось, когда становилось на ноги…
Именно тогда ему нужно было время, чтобы окрепнуть. Чтоб его не срубили на корню, не уничтожили, как явление.
А когда мы привыкли к его же собственной догме, в нас просто не осталось сил бороться с Ним. Ни физических, ни моральных.
В то время, когда мы хирели в собственной беззащитности, Оно растило своих собственных слуг, бойцов, — в бесстрашии, настырности и силе. И теперь Его уже не запугать простыми угрозами. Оно сильнее рыхлой доброты, в трусости своей оправдывающей собственное бездействие той, вновь устаревшей заповедью: "подставь левую"… А самый главный парадокс теперь состоит уже знаешь в чём? Да в том, что мы уже боимся. Даже быть ДОБРЫМИ… Понял?
