И затем — постоянная, связанная с этим «курением», тягучая жажда…

Они скрутили тогда, помнится, огромную «козью ножку» и набили её до отказа мелкими сухими частичками, и он начал потрескивать и стрелять, этот чёртов чай, падая на мачехину скатерть и руки курильщиков…

Как они тогда вскрикивали от нестерпимой боли и хохотали, как малые дети, над собственной легковерностью и глупостью…

Вспомнив это, Рене тихонько засмеялся, переходя постепенно в ту фазу, когда так трудно бывает остановиться самому, и тело твоё сотрясается от озноба, оставшегося после того, как стихнет этот внезапный припадок…

…Озноб. Почему так холодно вокруг?! Француз поёжился и неожиданно для себя обнаружил, что сидит прислоненным к колесу машины, а над его головою распростёрся бескрайний купол небесного шатра, к которому мелкими гвоздями кто-то усердный и чрезмерно исполнительный густо приколотил такие разные, но одинаково прекрасные и ослепительные звёзды…

Перед ним, в полутора метрах, на песке стояла жестяная банка, из которой торчал горящий дымным пламенем фитиль, смастерённый, скорее всего, Ковбоем, — из верёвки буксирного конца. В банке, судя по ударившему в нос парня запаху, было машинное масло, слитое из бесполезного теперь двигателя. В смеси с остатками солярки из бака. Пока она была, для освещения гоняли движок. Впрочем, фары не зажигали, словно боясь привлечь внимание чего-то страшного. Обходились светильниками кабины, вынесенными при помощи проводов на улицу. А теперь вот — «ладанка»…

Горело и чадило это подобие лампы сильно, но света, даваемого им, едва хватало на то, чтобы рассеять мглу немногим более чем на метр от самой себя.

За границей же освещаемого ею круга властвовала непроглядная ночь.

Едва обретя способность различать предметы в окружающей его почти кромешной тьме, Мони разглядел почти напротив своего лица напряжённые физиономии тех, в которых он уже угадывал знакомые черты:

— Хубер, Чик… — он слабо улыбнулся им, как заботливым родным, склонившимся над постелью больного школьника.

Каково же было его разочарование, когда вместо ответного счастливого зубоскальства на него грубо и нетерпеливо прикрикнули:

— Твою мать, Рене! Если б не Чик, я не стал бы тут тебя нянчить! Придушил бы — и дело с концом….

Ворчливый тон Ковбоя вмиг развеял грёзы тонкорунного Мони, и он обеспокоенно привстал на колени:

— Я что, был в отключке, парни? И как долго?

— Так почитай, ночь давно уже. Едва ли не сутки провалялся. — Даже вечно беспечный Чик выглядел сейчас усталым и… несколько похудевшим, что ли? — Думали, умер уже! Или в коме.

— Ты чего, как девка, в обморок-то брякнулся, а? — В отличие от более дипломатичного Нортона, Джи абсолютно не считал нужным разводить тут слюни по поводу излишней впечатлительности друга. Которого, не скрываясь, считал неженкой и слабаком.

Рене округлил глаза. Теперь он вспомнил.

— Я… я обезьяну там увидел! Огромную морду, странную такую обезьяну… И она говорила. Представляешь, Чик, — говорящая обезьяна?! — Мони потряс руками перед лицом, разводя их в стороны примерно на размер львиной хари, словно этим жестом надеялся заменить недостаток лексикона в данный момент. — От такая, во! Странная такая тварь, как будто…, как будто не местная она, вот!

Тут он вспомнил и те непонятные буквы:

— Джи, это что же, обезьяний язык был? — Казалось, ему самому не верится в то, что такое вообще возможно.

— Скорее, да, чем нет, мой друг. И если ты сейчас не подымешь с песка своей задницы, и если за нами не прилетят, как грозился некто рекомый Нортон, то ты тоже скоро заговоришь на нём. Бегло. — Даже в темноте было видно, как раздражён и озадачен Ковбой.

— Как так заговорю? — Француз непонимающе уставился на друзей. — Ради чего мне говорить с ними, да ещё на их языке?

Неожиданная мысль повергла его в глубокий шок:

— Чик, ради всего святого, скажи, что это не те события, что в этом, ну…

Нортон досадливо поморщился, но все же счёл возможным «просветить» товарища:

— Нет, Рене, это не по сюжету «Планета обезьян», если ты про ту древнюю киношную белиберду. Тут… — он примолк, словно не зная решая, переживёт ли с ужасом смотрящий на него хлюпик неприятную во всех отношениях новость. И вывалить ли её ему на голову всю сразу или давать дозировано?

Коррективы в его весьма терпеливые мыслительные процессы внёс нетерпеливый рёв того же Ковбоя, заставивший подпрыгнуть и без того нервного юношу:

— Ты совсем окосел, дебил?! Ты что, не понял? Ты видел явно неземное существо, сам же говоришь! И я, и Чик — мы оба — считаем, что эта тварь, что ты увидел первым, перед тем, как опрокинуться кверху ботами… И те сотни «муравьёв» на снегу — всё это ино-плане-тяне, понял?!

Губы Мони задрожали, словно он был готов вот-вот расплакаться, и лишь хлёсткая затрещина, выданная неожиданно не кем-нибудь, а Чиком, заставила его от неожиданности спохватиться и взять себя в руки. Уж от кого угодно можно было б этого ожидать, но чтобы от такого миролюбивого увальня, как Нортон…

Если уж и он настроен так решительно и серьёзно, пожалуй, стоит впредь стараться держать себя в узде. Дабы не нарваться на неприятности похуже.

Примерно так рассуждал сейчас Рене, в то время как его собственный язык шептал невероятные, невозможные вещи:

— Боже правый, Чик, Джи… Неужели это вторжение…

Угрюмый, как облапошенный более молодыми собратьями при охоте на рыбной реке медведь, Чик неохотно и со странной примесью раздражения в голосе бросил:

— Скорее всего, да. Вторжение. И если то, что мы видели в атмосфере, вкупе с падениями самолётов, фото из космоса и видениями на мониторе — правда, то мы в полной заднице, брат. Не в смысле мы втроём, хотя и это уж куда вероятней, а все. Понимаешь, — все! Вся планета. Потому как я даже не знаю, что смогут противопоставить этому наши бравые вояки…

Нахохлившийся рядом с ним Джи виновато хлюпнул носом, как будто это по его недосмотру на планете появились неведомые «обезьяны».

— Откуда же взялись они, Чик? — Рене еле слышал сам себя, настолько невообразимой и нереальной казалась ему вся эта ситуация. Когда угодно, в необозримом будущем, и уж наверняка без их, троих товарищей, участия должна была состояться эта встреча.

С чуждым разумом, о котором прожужжали миру все уши эти чокнутые уфологи.

Не сегодня, не таким же образом, и не так же страшно?! Накликали, паскуды!!! Контакты им подавай!

— Откуда ж мне знать, Рене? Я тут пытался кое-что прикинуть, так у меня вот вышло, что, — Чик почесал в затылке, как будто и сам опасался оглашать собственные мысли, — вышло, что их лохань никак не меньше семи, а то и двенадцати километров в диаметре. Не меньше, понимаешь?! Целый посёлок, городок летел, и ПВО не могли его не видеть… Да и просто невооружённым глазом его можно было б наблюдать ещё задолго до приземления. Хоть днём, а тем более — ночью. Да от него такое свечение должно было исходить ещё за несколько сотен миллионов, миллиардов миль от Земли… А когда оно начало бы окончательно тормозить примерно в десяти — пятнадцати миллионах миль от Земли, свету было б столько, что можно было б книгу читать, сидя на улице! Это ж колоссальные энергии, колоссальный разброс рассекаемой материи и отражаемого солнечного света! Это вам не «Шаттл», не «Прогресс», коими мы когда-то кичились, и которые до сих пор остаются почти неизменными как в размерах, так и в возможностях. Это — межзвёздная арба, и набита она не пюре в тюбиках, а сотнями, возможно, тысячами этих существ…

Чик на несколько мгновений умолк. Его будто и самого поражали сделанные им же выводы.

— Вы только подумайте, — это миллионы, многие миллионы тонн груза! Не считая веса самого корабля. Какой же мощности должны быть двигатели этой «матки», чтобы хотя бы поднять эту махину с поверхности планеты, не говоря уже о том, чтобы преодолеть кучу световых лет и потом заставить приземлиться! При старте такой «колесницы» почва должна выгорать в пыль на глубину не меньше ста метров! Да и одно только торможение заставляет двигатели выдавать для такой массы безумные усилия… Думаю, я не ошибусь, если скажу, что… — тут он задрал глаза к небу, быстро шевеля губами и смешно дёргая носом, — …что масса корабля… будет…, будет… никак не меньше семи миллиардовов тонн!!! Это примерно одна десятитысячная свободной массы Луны…, если не ошибаюсь. Луны, «взвешенной» в том состоянии невесомости, в котором она пребывает, и при той силе её притяжения.