И в ту же ночь, в которую ей суждено было оставить мир, ударил первый нешуточный мороз.

Вышедший из чума в едва нарождавшийся рассвет старейшина рода Нерггых, едва втянув подрагивающими ноздрями стылый воздух, тут же торопливо, насколько позволяли его негнущиеся от артроза суставы, бросился к чуму Кафыха, приволакивая левую ногу и заплетаясь ей в порослях заиндевевшего лишайника.

Лихорадочно колотя корявым посохом из старой пихты, что испокон веку росла на берегах реки, а в день Сошествия Дикого Огня устояла, не легла под его жадным языком, старейшина подпрыгивал от нетерпения.

В свои средние года, в силу перенесённого увечья не смогший более охотиться, а потому освоивший искусство шамана, Нерггых был хорошим советчиком рода. Особых талантов в виде «замораживания» природы или заговаривания зверя, как это мог делать его учитель, — очень искусный Еырых, — он не выказывал, однако беду или удачу бывший охотник чуял отменно.

Сегодня ему спалось совсем плохо, и если б не растирания из смеси жира тайменя и «горе-гриба», мелко пережёванного для него заботливой женой, он и вовсе не сомкнул бы глаз.

Но совсем недавно его разбудил тонкий, слабый, но чувственный рёв мучающейся, будто в капкане, атмосферы.

Как если б кто-то измывался над детёнышем нерпы, коих старик повидал и перебил в своё время немало, доходя с белыми людьми до берегов Большой воды, что зовётся Байкалом, и до самого моря.

Безоглядно верившие ему, а потому и привыкшие к его ранним визитам с предсказаниями на день, «семейные» Кафыха были, тем не менее, изумлены столь ранним вторжением шамана в их утренний сон.

Охотники — сыновья во главе с отцом и с другими мужчинами рода буквально недавно ушли на берег реки, и в чуме оставались лишь сладко посапывающие жёны да малолетняя поросль от года и до четырнадцати.

А потому к явно сбрендившему «чародею» мать Кафыха отправила «для разговора» самого старшего из оставшихся в чуме внуков, — Йяргмыра.

Отчаянно зевая, почёсываясь и ёжась, кутающийся в покрывающее худое, но жилистое тело «одеяло» из шкуры волка юноша вышел на мороз. Выслушал упавшие из уст шамана вместе с паром гневные слова, вытаращил закисшие со сна глазёнки…, и бегом, даже не одеваясь теплее, как был, рванул по следам ушедших старших.

…Сегодня улов можно было бы назвать даже хорошим, да вот только рыба, вынимаемая в лодку из прибрежных ловушек, была почти снулой. Она покорно и тихо разевала жабры, еле поводя грустными глазами, и что-то в её виде не понравилось людям.

Её вялость и излишняя мягкость тела, его податливость, были как-то непривычны. Обычно сильные и стремительные, до последнего боровшиеся за жизнь особи сегодня выглядели так, будто их долго отбивали палкой на камнях.

Казалось, ещё немного — и они развалятся на части.

Старший сын растерянно обернулся из воды и показал Кафыху очень крупный «хвост», безвольно обвисший в его руках, а затем, запустив под отливающую синевой чешую пальцы, несильным движением отделил грязно-розовую, явно больную плоть, от кости. Просто вырвал приличных размеров клок из бока даже не дёрнувшегося тайменя. Из околопозвоночного пространства потекла редкая чёрная жижа, зловоние которой заставило держащего её охотника брезгливо отбросить тушу прочь…

…Рыба за одну ночь сгнила в застрежах заживо.

Это так расстроило главу семейства, что он в сердцах бросил оземь грубо выделанные «мешки» из шкур падших оленей, приготовленные было им для улова, и присел на крупный рыжий валун, не обращая никакого внимания на то, что его покатый «череп» был покрыт коркой взмокревшего на рассвете от испарений с реки льда.

Едва он собрался открыть рот, чтобы громко и горестно пожаловаться небу на судьбу, как услышал, что по скрипучим и цокотящим голышам берега к нему кто-то спешит.

Сын его от второй жены, бегущий по хаотичному нагромождению валунов и россыпям мелкой гальки, закричал издали и замахал им руками.

Перепуганный вид и наспех наброшенные «одеяния» ребёнка всполошили Кафыха не на шутку. Его продрало до глубины сердца морозом при одной лишь мысли о том, что и на стойбище приключилась новая, неведомая доселе, беда.

Глава рода в изнеможении прикрыл глаза. Он словно пытался справиться с собой, наново внушить себе вколоченную с детства мысль, что невзгоды и лишения мужчина должен встречать с каменным лицом и выражением покорности воле духов. То есть спокойно. Твёрдо и без лишних эмоций.

И он встретил сына напускной хмурой уверенностью во взгляде. Однако тот, разгорячённый бегом, даже не заметил искусственной суровости родителя:

— Отец! Нерггых послал меня к тебе… Сказал он, — беги со всех ног, Йяргмыр, к отцу, — пришло время найти Камень Пра… Быстрее, совсем быстро, сказал он…

…Давно, ой как давно Кафых так не бегал, как сегодняшним утром, торопясь к одному ему известному в лесу месту…

Робинсон умирал тяжело.

В горячечном бреду он не раз переходил с нормального человеческого языка на какую-то тарабарщину, то визгливо выкрикивая непонятные слова скороговоркой, то устало и монотонно бормоча их вполголоса. При этом дёргая мокрой от обильного, холодного пота головой так, словно намеревался её себе оторвать.

Во избежание неприятных для него самого последствий всё ещё упрямо верящие в его исцеление, но казавшиеся какими-то потерянными медики привязали несчастного «распятьем», и теперь неузнаваемо похудевшего Джима выворачивало на койке так, будто сидящие в нём злобные черти вознамерились явить миру его изнанку.

Свет в помещении был давно выключен, поскольку врачи говорили, что он беспокоит и без того тяжёлого больного, и лишь неширокая полоса его проникала теперь через полуоткрытую дверь из коридора.

Дик ещё раз поправил одеяло, которое Джим с завидным постоянством умудрялся скидывать на пол, и повернулся к выходу, чтобы идти на пост. Дел для всех предстояло много, — «группа вызволения», как окрестили их в Убежище, была вроде бы на подходе, и предстояло много маеты с подготовкой. Он вышел из «палаты» и направился к себе.

Пьянящее предвкушение уже близкого свидания с небом и свежим воздухом наполняло всё вокруг. Даже Хора был улыбчив и почти приветлив со всеми. Он словно забыл о том, что на его глазах погибла его часть, и почти каждому находил слова одобрения.

Теперь всё свободное время он старался проводить вблизи Дика. Это чтобы нет-нет, а иметь возможность первым после него услышать «новости» от спешащих по снежным полям страны «специалистов разблокировки». С дверей группы «Си» даже сняли охранение, и теперь парни могли свободно перемещаться в пределах отсека, не нажимая всякий раз звонок и не заморачиваясь на игре «покажи лицо — руки — пропуск — проходи».

Однажды Хора, правда, обмолвился о том, что «это было бы ужасно представить, что все члены «группы вызволения» вдруг в одночасье погибли»…

Дика при этих словах передёрнуло. Просидеть здесь полтора года — это куда сложнее, чем пару лет напряжённой службы крайне редко видеть по-настоящему хорошую погоду.

А потому он мысленно согласился с капитаном.

…Сегодня спать отчего-то не хотелось, и Дик, провалявшись без сна почти час, решил немного почитать в пустом зале столовой. Взяв с полки пыльный томик с какими-то стародавними рассказами прошлого века, он встал, прошёл к выходу и осторожно попытался прикрыть дверь в свой спальный бокс, где всё ещё раскатисто храпели те, кому предстояло заступать в послеполуночную смену.

Что-то в механизме замка заело, и он принялся потихоньку крутить ручкой, чтобы «собачка» замка вышла из закусившей её квадратной прорези накладной планки. Наконец, мстительно громко щёлкнув, она поддалась, и Дик смог прикрыть полотно дверей.

Раздражённо подумав, что стоило бы сказать об этой пакости ремонтникам, Брэндон, ещё раз для успокоения подёргав ручку, повернулся, чтобы идти… и нос к носу столкнулся с Джимми…