Мафиози всмотрелся внимательнее, и похолодел. Превосходящее большинство огоньков были белого и синего цвета…
— Да, осталось немного. Совсем немного до того момента, когда эти воины ступят на твою планету во всей своей силе, ярости и неукротимости. Не более двух-трёх недель, Питер. Максимум месяц, если мощность «матки», чей родовой сегмент ты видишь верху, будет падать несколько быстрее, чем это происходит сейчас…
Человек молча смотрел на всё происходящее, двигая желваками. Откуда-то из глубины души в нём закипала странная страсть. Дикое, необузданное желание разрушить, разбить, развалить столь тщательно и продуманно созданный механизм, что помог тонхам не только преодолеть невообразимые расстояния, но и терпеливо и настойчиво тряс сейчас их колыбели, одновременно напитывая их какой-то гадостью, помогающей им открыть заледеневшие много тысячелетий глаза под абсолютно незнакомым небом. Чьими воздухом и лазурными глубинами они собирались наполнить свои «лёгкие».
— Господи… Это ведь я, сам я породил это безумие. Дал им возможность не бояться нашего мира, стать почти нами, и даже лучше, приспособленнее нас… Неужели я не сплю?! — Его веки вздрагивало, а руки, ладони которых непроизвольно сжались в кулаки, сами по себе напрягали верёвки адски болящих мышц. — Господи, я ведь дал им всё, чего в основной массе лишены мы здесь сами… Миллиарды больных и умирающих, голодных и раздетых, бездомных и нуждающихся хозяев против жалких сотен тысяч, полным безумия собственных сил и не подверженных теперь даже нашим болезням, пришлых… О, если бы я только знал тогда, что творю! И если б сейчас только мог…
Гарпер опустил голову. Сознание собственного бессилия душило его, мешая мыслям перестать разъярённо метаться в пламенеющем от негодования и гнева мозгу. Он закрыл глаза. Сильно зажмурил их. К его стыду, слёзы, рвущиеся из глаз, несмотря на его героические усилия сдержать их, не давали ему договорить. Наблюдавший за ним анаггеал негромко и проникновенно произнёс:
— Дивное, незнакомое никому, кроме вас, а потому и непонятное всем во Вселенной свойство дал Он вам, люди… Странную, загадочную и необъяснимую особенность. Ваши слёзы, как говорил Он нам, есть ничто иное, как благословенная роса вашей непостижимой души. В них сокрыто многое и настежь открыто всё. От горя и беспомощности до ярости и готовности умереть… В них плещется и горит истинная суть ваших чувств и стремлений. В одном я лишь не сомневаюсь: в своём умении чувствовать остроту звуков и насыщенность красок мира, что своими изменениями вызывают ваш плач, вы превосходите многих, если не всех. И этого у вас не отнять. Знаешь, землянин… Нам знакомы разные чувства, и всё же мы родились живущими разумом.
Но иногда мне кажется, что волею Его все мы, — никогда не знавшие, что такое слёзы, что такое паралич души от испытываемых и переполняющих сердца многообразия чувств, — мы лишены чего-то тонкого, неуловимого, важного и таинственного. Всей той величественной и невидимой остальным расам благодати искрящихся молекул, дарующих вам, толстокожим, неожиданные для вас самих откровения. Того, что могло исходить лишь от Него, и принадлежать, быть понятным может только Ему самому, но чем столь щедро и даже коварно Он с вами поделился…
Голос Маакуа дрогнул, или Гарперу так показалось? Он разомкнул веки, всё свободное пространство меж которых заливала прозрачная жидкость, обильно и настойчиво стекая по щекам и подбородку, и сквозь вибрации связок смог скорее промычать, чем членораздельно произнести:
— Ты будешь удивлён, узнав, что я плачу впервые в жизни…, Архангел.
Уже не в силах сдерживаться, он несколько раз судорожно вздохнул, неумело размазывая редкую влагу по лицу, и через силу улыбнулся стоящему в неловкой растерянности существу:
— Веришь, я рад, что их видишь только ты, — древний и понимающий. И никто другой. Включая, — он мотнул головою в сторону равнодушно светящихся ячеек, — этих гадюк.
Всё ещё пребывающий в задумчивости Маакуа едва заметно кивнул и сделал знак Гарперу следовать за собою. Взяв правее, он вернулся почти ко входу. Туда, где недалеко от арки входного проёма виднелось небольшое ответвление. Туда они и направились. Теперь Питеру ровно ничего не стоило выглядеть подавленным и угнетённым. Именно сейчас он более всего был и чувствовал себя пленником. Не тонхов, на которых ему вдруг стало совершенно наплевать и растереть. Наплевать на то, что они могут сделать с ним, с его бренным телом. Ему было абсолютно безразлично, — будет ли он жить, или останется здесь хладным трупом…
Пленник собственного тела, его всепожирающего внутреннего огня.
Вся его недолгая жизнь ухнула в какую-то пучину внезапного осознания мелочности и суетности стремлений, от которого ему стало как-то легко, и одновременно привело в состояние подавленности. И теперь, даже не взывая о помощи, прежние его ценности и убеждения барахтались в жиже бездонного колодца осознания собственной никчёмности, гнилостности ценностей… Всё, чем он жил, стало каким-то блеклым и неинтересным, словно перекормленным телом овладело ленивое равнодушие. Прежние стремления и кажущиеся предельно важными цели вспыхнули и сгорели в ослепительной вспышке чего-то нового, но ещё неосознанного, оставив на сердце лишь сосущую пустоту, которую нечем и неоткуда было заполнить. Всё, что он знал и чем руководствовался в прошлом, ставшим теперь как будто далёким и неестественно чужим, не содержало в себе никакой альтернативы. И теперь потерянная и одинокая, горько стояла его душа посреди дымящихся развалин кредо и устоев, не видя, в какую сторону оборотиться, — к тому живительному роднику, что загасил бы её опалённые и прокопчённые горем и грехами крылья…
Он не замечал, как проходят они новыми местами, двигаясь словно в бреду и монотонно переставляя ноги. Временами ему мерещилось, что он остался один, и тогда ему хотелось закричать, позвать своего проводника. В самый последний момент, когда воспалённый разум готов был уже сорваться и заскользить в пучину паники, он начинал видеть спину молчаливо идущего впереди анаггеала. Питер радостно и самозабвенно прибавлял шаг, несмотря на всё возрастающую боль в мышцах и недостаток воздуха в лёгких, чуть не вприпрыжку догоняя своего поводыря. Совсем как малый ребёнок, обрадованный появлению в пустом переулке спрятавшегося от него, шутки ради, родителя. Тогда его сердце ликовало. А однажды, когда чернота пугающей безнадёжности и какой-то неутолённой тоски почти окончательно погрузила его в чашу грозно и тревожно гремящего водопада временного беспамятства, ему на миг почудились впереди белоснежные и ободряюще сильные крылья, что роняли на своём пути легчайшие перья, словно отметины его пути во всё сгущающемся мраке…
Человек задыхался. На его бледном и покрытом бесчисленными крохотными бисеринками пота лице отражались титанические муки. Ноги и лёгкие горели огнём, и всё медленнее становились его шаги. Ему казалось странным появление в нём этих внезапных, и быстро возросших до степени едва переносимых, страданий. Он недоумевал по этому поводу и торопился дальше. Ещё совсем недавно довольно бодрый и вполне сносно себя чувствующий, Питер мимолётно удивлялся всем этим происходящим в нём переменам. Волнообразные скачки дурноты, растущей где-то под сердцем боли и подлых ударов слабости, временами перемежающиеся некоторым облегчением, заставляли его всё чаще замедлять шаг, прилагать усилия воли, чтобы не уступить остро возникающему в такие моменты желанию присесть, согнуться и погрузиться в борьбу с терзающими его приступами слабости и головокружения. И всё же он едва видимо улыбался. Чему-то своему, далёкому и не понятному никому другому, своим собственным заоблачным грёзам. Вскоре в компанию к нему навязался и начал бить озноб, лоб горел, как если б внутри головы пылал неукротимый костёр. Он не понимал, что с ним, и всё ещё упрямо цеплялся за необходимость куда-то двигаться. Оборотной стороною медали «лекарства» тонхов становился быстрый распад кровяных телец, их ускоренная гибель и своего рода «сон» организма. Переходящий в смерть. Мучительный и полный метаний плоти. Ко всему прочему, фон корабля всё время его пленения наносил непоправимый вред прежде всего его вегето-сосудистой системе и мозгу. Питер умирал. Его начинающая надсаживаться печень исходила напряжением, пытаясь перебороть всё возрастающую слабость эритроцитов. Вкачиваемый в кровь адреналин колотился о стенки телесной оболочки, заставляя организм жить на пределе возгоняемых и быстро истощающихся сил. Он словно сворачивался внутрь себя самого, как улитка, стремясь отгородиться, спрятаться, укрыться от атакующих его враждебных сил. Мафиози никогда не был в тайге или пустыне, а потому не мог знать, что подобные вещи уже происходили там с людьми и животными, что оказались сопричастными с самой большой проблемой планеты за всю историю её существования. Но симптомы были общими. Что у покойной ныне Тяэхе, что у зверья и рыбы Тунгуски и жалких ящериц песчаных склонов дюн.
