Но однажды Игорь отказался грабить квартиру какого-то шапочного знакомого. Тогда Андрей вскипел и… вытащил из кармана гранату.

— Убью, — прошипел он и выдернул чеку.

Бросить ее не успел, граната взорвалась, в руке, и вскоре окровавленные дружки очутились в больнице. «Навестившие» их питерские оперативники без труда установили, что именно их давно и упорно разыскивают коллеги из Белоруссии.

…Один из них, удобнее перехватив в руке увесистый сверток, решительно сказал второму:

— Пошли.

Дима, видимо, узнав Игоря, которого видел у матери на работе, открыл дверь. Увидев мрачного, насупленного парня с ключом в руке, испугался:

— Уходите!

В ответ Андрей с размаху ударил мальчика по голове. Игорь же, сообразив, что мальчик может его опознать, похолодел от страха, в панике глянул на дружка. Тот, поняв, о чем подумал подельник, потащил обмякшего мальчика в другую комнату и, не долго думая, полоснул ножом по горлу. Потом, для страховки, два раза ударил в сердце…

("Частный детектив", 1995, N 19)

Человек сидел, тяжело облокотившись на стол. Он не слышал, как хлопнула входная дверь. Не видел, как в проеме возник мужчина, не очень твердо стоящий на ногах.

"Значит явился, паразит. Не побоялся. Ну, ничего, больше ты вообще ничего бояться не будешь", — подумал вошедший и осторожно, чтобы не спугнуть, попятился в коридор. Приподнявшись на цыпочки, пошарил на антресолях и с теми же предосторожностями — не звякнуть, не зашуметь — извлек оттуда остро отточенный Топор. Крепко сжав его обеими руками, подошел к так и не почувствовавшему своего смертного часа человеку и резко, отгягом обрушил топор на шею сидящего.

Посмотрев на дело своих рук, убийца удовлетворенно хмыкнул, аккуратно прислонил к стене топор и вышел из квартиры.

— Слышь, Григорьевич, так я его, это, зарубил, — спокойно сообщил он соседу по дому.

— Кого зарубил, где, что ты плетешь, Иваныч? Проспаться тебе надо.

— Сына своего зарубил. Александра, — спокойно ответил убийца и вновь полыхнул ненавистью. — Я его, гада, предупреждал. Слушаться надо было отца…

К своим пятидесяти пяти годам Владимир Иванович Бар-тошевич имел должность инженера-экономиста на одном из столичных предприятий и репутацию человека тяжелого. Естественно, не в смысле веса и медвежьей фигуры, а характера. Правда, сам Владимир Иванович считал себя не тяжелым — ишь ты, что придумали, — а принципиальным. Принципы же его были прямые, как рельсы. Вовремя прийти и уйти с работы. Активно выступать на партийных и профсоюзных собраниях, клеймить позором лодырей, пьяниц и прогульщиков. Поддерживать и претворять в жизнь политику партии и правительства. Содержать в порядке и строгости жену и сына, чтобы каждая ложка-плошка, каждая вещь находилась в квартире в строго определенном им, Владимиром Ивановичем, месте. Выпивать по праздникам с друзьями и соседями — но в меру, за хорошей закуской и приятной беседой. Правда, не замечал Бартошевич, что все чаще и чаще первая скрипка в этих беседах стала принадлежать именно ему; соседи-собутыльники, кривясь про себя, вынуждены были только смиренно внимать умным речам «ученого» соседа.

— Нет, этого паразита «Горбатого» нужно на первом же суку повесить, кол ему осиновый в одно место загнать. Продал, гад, страну капиталистам, развалил все, зато себе дачу в Швейцарии отгрохал. Всех нас скоро с потрохами купят, под их палкой резиновой за гроши пахать будем, — раглагольствовал как-то в очередной раз Бартошевич.

— А как будто ты и на коммунистов за гроши не пахал — сто сорок в месяц, десятка премии и грамотешка почетная. И поперек начальства слово сказать боялся, — осмелился как-то высказать свое мнение сын Александр.

— Ты, щенок, нас не трожь! Мы знали, за что работали, мы могли и потерпеть, чтобы вам, дуракам, лучше жилось.

— То-то же вы и наработали, столько кругом добра — девать некуда, — сын демонстративно обвел рукой более чем скромную обстановку обычной стандартной квартиры.

— Вон из моего дома, щенок! — взревел уязвленный отец. — Учти, мерзавец: будешь вякать, за ум не возьмешься, я тебя собственной рукой убью.

После таких семейных диалогов Александр, видя в глазах отца нешуточную ненависть, быстренько выбирался из дому. Соседи, которые часто были свидетелями подобных диалогов, недоумевающе пожимали плечами: чего Иванович к сыну привязался? Парень как парень. Не бандит, не хулиган, не нагрубит никому, старается сам на себя зарабатывать, не сидеть на шее у родителей. Ну, а то, что с изрядной долей иронии относится к отцовской ностальгии по светлым счастливым временам, так Бог с ним. Тем более не все так красиво и лучезарно там было.

Пусть бы себе и Владимир Бартошевич мирно предавался любезным сердцу воспоминаниям, клеймил позором всяческих демократов (мало разве среди нас людей, которые искренне верят, в то, что «пепси-кола» — напиток, изобретенный ЦРУ специально для растления советской молодежи, "что сегодня он играет джаз, а завтра Родину продаст"), если бы… Если бы тотальное недовольство сегодняшней действительностью каким-то странным образом не персонифицировалось в его сознании с одним человеком, в котором он видел виновника всех сегодняшних бед. Человеком этим оказался его собственный сын. Именно в нем, обычном парне, сконцентрировалось для Бартошевича все зло, все пороки сегодняшней жизни. Отца бесила его самостоятельность, независимость суждений, то, что его советы и наставления, большей частью очень далекие от реалий дня, сын слушал, посмеиваясь.

Такое довольно неприкрытое неподчинение, а с этим Бартошевич столкнулся чуть ли не впервые в жизни, доводило его до белого каления, заставляло задыхаться от ярости. И случилось страшное. После одного из скандалов с сыном, когда тот, хлопнув дверью, ушел, Бартошевич пошел в магазин и купил… топор. Специально для того, чтобы отрубить сыну голову.

— Здорово, соседи! Что сидим без дела, лясы точим, — в один из жарких июньских дней Бартошевич подошел к мирно отдыхающим на лавочке Медведеву и Крюкову.

— Сидим, а что делать?

— Под сидячий зад вода, а тем более что покрепче, не течет, — Бартошевич был в хорошем настроении и подшучивал над соседями. — А то скинулись бы, взяли «озверина», посидели бы.

Медведев, зная, чем кончаются совместные посиделки с Бар-тошевичем, хотел было отказаться, но Крюков — тихий, спокойный человек, который, не переча, выслушивал многоумные рассуждения Бартошевича и к которому за это Бартошевич благоволил, неожиданно поддержал предложение.

Вскоре все трое, затарившись в ближайшем гастрономе «Зверобоем» и «Полевой», расположились на кухне у Бартошевича. В скором времени все пошло так, как и предвидел Медведев. Пока «пропускали» первые рюмки, пока прикусывали нехитрой снедью, было тихо и спокойно — не до разговоров. Позже, когда спиртное благословенным теплом растеклось по телу, когда чувство голода притупилось, Бартошевич вновь оседлал любимого конька, стал на чем свет стоит поливать демократов, спекулянтов и прочих дармоедов.

— Ну, давайте, мужики, еще по стакашку и разбегаемся, — умудрился как-то прервать излияния Бартошевича Медведев. — Постоим на улице, воздухом подышим.

Хозяин квартиры недовольно зыркнул на соседа, но согласился. Выпив, друзья спустились к подъезду.

— Эй, Игорь! Подойди сюда, — вдруг окликнул проходящего мимо паренька Бартошевич.

— Здравствуйте, Владимир Иванович! — остановился тот.

— Ты сегодня Александра увидишь? Скажи ему, чтобы домой не приходил. Иначе я отрублю ему голову, — тяжело выдохнул в лицо пареньку Бартошевич.

"Во псих, во отмороженный, совсем с катушек съехал. Жди, так я Сашке все и скажу, пугать его буду", — подумал парнишка и как можно быстрее ретировался подальше от Бар-тошевича.

— Слушай, Иваныч, что ты к парню привязался? Взрослый он, своя у него жизнь, неужто ты думаешь, что до седых волос его воспитывать будешь? — попробовал было остудить пыл Бартошевича Медведев.