В Таврическом Дворце я оставался безвыходно с 12 ч. дня 3 июля до раннего утра 4 июля. Во дворце Кшесинской[172] я не был ни в эту ночь, ни вообще в течение первых дней июля и потому ни в каких совещаниях там участвовать не мог. Вообще же я в доме Кшесинской был всего два раза; первый раз – 10 или 11 июня. Второй раз, в двадцатых числах июня, меня ввели во дворец Кшесинской, сперва во двор, а затем в одну из комнат, несколько слушателей моего доклада в цирке Модерн, чтоб дать мне возможность передохнуть и переждать, пока разойдется толпа, провожавшая меня после доклада и мешавшая мне ехать домой.
К помещавшейся во дворце Кшесинской военной организации я никакого отношения не имел, в состав ее не входил, ни на одном из ее собраний не участвовал, и состав ее мне решительно не известен. О политике большевиков я судил по «Правде», заявлениям Ц. К. и считал, что и военная организация действует в том же духе. В «Правде» я не сотрудничал, так как наши организации еще не объединились. В конце июня или начале июля я поместил в «Правде» небольшую заметку, за своей подписью, призывая к объединению обеих организаций.
Попытка арестовать В. М. Чернова была произведена десятком субъектов,[173] полу-уголовного, полу-провокаторского типа, перед Таврическим Дворцом, 4 июля. Эта попытка была сделана за спиной массы. Я сперва решил было выехать из толпы вместе с Черновым и теми, что хотели его арестовать, на автомобиле, чтобы избежать конфликтов и паники в толпе. Но подбежавший ко мне мичман Ильин-Раскольников,[174] крайне взволнованный, воскликнул: «Это невозможно, это позор! Если вы выедете с Черновым, то завтра скажут, будто кронштадтцы хотели его арестовать! Нужно Чернова освободить немедленно!» Как только горнист призвал толпу к тишине и дал мне возможность произнести краткую речь, заканчивавшуюся вопросом: «Кто тут за насилие, пусть поднимет руку?» – Чернов сейчас же получил возможность беспрепятственно вернуться во дворец.
На вопрос о составе Исполнительного Комитета Совета Рабочих и Солдатских Депутатов я могу лишь рекомендовать следственной власти обратиться за справками к председателю его, Н. С. Чхеидзе, или товарищам председателя, Керенскому, Скобелеву и др.
В состав Исполнительного Комитета Петроградского Совета Рабочих и Солдатских Депутатов я был приглашен (с совещательным голосом) самим Исполнительным Комитетом, как бывший председатель Петроградского Совета Рабочих Депутатов 1905 г. В состав Всероссийского Исполнительного Комитета я вошел на Всероссийском Съезде Советов от фракции «объединенных социал-демократов-интернационалистов».
В дополнение к сказанному выше об организационных взаимоотношениях между объединенными с.-д. и большевиками я на соответственный вопрос г. следователя могу присовокупить, что наша организация помещалась не во дворце Кшесинской, а на Садовой N 50 («Общество спасания на водах»), и имела свой самостоятельный орган «Вперед».
О моем отношении к Парвусу, с которым я в 1904 – 1909 г.г. был связан единством революционной позиции и работы, могу сообщить нижеследующее: Как только телеграф принес в Париж весть в начале войны о германофильских выступлениях Парвуса на Балканском полуострове, я выступил в «Нашем Слове» со статьей, в которой заклеймил лакейскую роль Парвуса по отношению к германскому империализму и объявил Парвуса мертвецом для дела социализма. Вместе с тем я дважды призывал в печати всех товарищей отказываться от поддержки каких бы то ни было общественных предприятий Парвуса. Все NN газет с этими статьями я могу представить в любое время, равно как и названную выше мою немецкую брошюру. Что касается товарища Каменева (Льва Борисовича Резенфельда), то я соприкасался с ним ближе, чем с другими, как с мужем моей сестры, и как с лицом, которое правильнее других большевиков посещало заседания Исполнительного Комитета.
Обвинение Каменева в призыве к вооруженному восстанию в корне противоречит всему его поведению в критические дни 3 – 5 июля, как и всей вообще его позиции.
С Ганецким[175] (Фюрстенберг) я встречался несколько раз в разные периоды своей заграничной жизни на съездах или совещаниях. Никаких отношений с ним, ни личных, ни политических, у меня никогда не было. В переписке с ним никогда не состоял. Об его торговых операциях и связях с Парвусом узнал впервые из разоблачений печати; насколько достоверны эти разоблачения, не знаю.
О г-же Суменсон[176] никогда не слыхал до того, как ее имя было впервые названо в русской печати. Решительно никаких ни прямых, ни косвенных, ни политических, ни деловых, ни личных связей за все время войны не имел ни с Суменсон, ни с Ганецким, ни с Парвусом, ни с Козловским.[177] Этого последнего я несколько раз видел на заседаниях Петроградского Исполнительного Комитета. При мне г. Козловский никогда не выступал. Об его прошлом я не имею никаких сведений.
Обвинение меня в сношениях с германским правительством или его агентами, в получении от них денег и в деятельности за счет Германии и в ее интересах считаю чудовищным, противоречащим всему моему прошлому и всей моей позиции. Равным образом считаю совершенно невероятными какие бы то ни было преступления подобного рода со стороны Ленина, Зиновьева, Каменева, Коллонтай,[178] которых знаю, как старых, испытанных и бескорыстных революционеров, не способных торговать совестью из корыстных побуждений, а тем более совершать преступления в интересах немецкого деспотизма. Выражая свое несокрушимое убеждение в том, что дальнейший ход следствия разрушит бесследно конструкцию обвинения, считаю необходимым указать в то же время на то, что сообщение прокурорской властью печати непроверенных и по существу совершенно противоречащих действительности сообщений никоим образом не может вытекать из потребности объективного расследования, а является отравленным орудием политической борьбы. Все протесты против неявки Ленина и Зиновьева теряют свою силу перед лицом той травли, какая ведется против этих лиц со ссылками на прокурорскую власть.
Из всего изложенного выше вытекает, что по существу предъявленных мне обвинений я виновным себя не признаю".
«Предварительное следствие о вооруженном выступлении 3 – 5 июля 1917 г. в Петрограде против государственной власти». Стр. 144.
Л. Троцкий. ПИСЬМО ВРЕМЕННОМУ ПРАВИТЕЛЬСТВУ
Граждане министры!
22 июля в газетах появилось сообщение г. прокурора Петроградской судебной палаты по поводу событий 3 – 5 июля.
Это сообщение представляет собою документ неслыханный даже в крайне отягощенной истории русского суда и является в этом смысле достойным дополнением того сообщения, которое исходило от г.г. Переверзева и Бессарабова и сразу поставило самих сообщителей за бортом юстиции.
Я не стану здесь подвергать логической критике документа, который каждой своей строкой свидетельствует, что он рассчитан не на логическую критику, а на ее угашение, точнее – на запуганную обывательскую психологию, и имеет своей задачей воздействовать на эту последнюю в определенных политических целях. Я считаю, однако, необходимым на примере обвинения, направленного лично против меня, показать, до каких пределов небрежности и произвола доходит прокурорская власть в своих конструкциях для получения нужного ей вывода.
24 июля, следователь г. Александров предъявил мне то же обвинение, что и Ленину, Зиновьеву, Коллонтай и др., т.-е. обвинение в том, что я вошел в соглашение с агентами Германии и Австрии с целью дезорганизации русской армии, получал от названных государств денежные средства и пр. При этом, как я имел полную возможность убедиться из продолжительного допроса, г. Александров, считая «доказанным», что Ленин является агентом Германии, мою виновность выводил уже из того, что я 1) приехал вместе с Лениным из Германии; 2) состоял членом Ц. К. большевиков; 3) состоял одним из руководителей военной организации при Ц. К. Разумеется, если бы все это было верно, то из этого еще никак не вытекала бы моя связь с германским правительством, по отношению к которому Ленин и его друзья являются на самом деле более непримиримыми врагами, чем их обвинители. Но дело не в этом. Если бы г. прокурор и следователь, прежде чем арестовать меня и подвергать допросам, потрудились навести самые простые справки, они могли бы узнать, что я приехал на месяц позже Ленина, – не через Германию, а из Америки через Скандинавию, и никогда не входил в Ц. К. и не имел никакого отношения к его военной организации. Стало быть даже те внешние организационные рамки, на которые опирается фантастическое в своей чудовищности обвинение, совершенно неприменимы ко мне.
