У английских властей не было, по собственному заявлению их офицеров, никаких сомнений относительно моей личности, как и личности остальных, кого они подвергли задержанию. Было ясно, что нас задержали, как социалистов, действительных или предполагаемых, т.-е. как противников войны. Мы объявили требование покинуть пароход незаконным и отказались подчиниться ему. Тогда вооруженные матросы при криках «shame!» (позор) со стороны значительной части пассажиров снесли нас на руках на военный катер, который под конвоем крейсера доставил нас в Галифакс. Когда матросы держали меня на руках, мой старший мальчик подбежал ко мне на помощь и крикнул: «Ударить его, папа?». Ему 11 лет, господин министр, и я думаю, что у него на всю жизнь сохранится яркое представление о некоторых особенностях правящей английской демократии и англо-русского союза. В Галифаксе нам не только ничего не «объяснили», но даже отказали в вызове местного русского консула, заверив, что консул имеется в том месте, куда нас должны доставить. Заявление это оказалось ложью, как и все остальные заявления великобританских сыскных офицеров, которые по своим приемам и по своей морали всецело стоят на уровне старой русской охранки. На самом деле нас доставили по железной дороге в Amherst, лагерь, где содержатся немецкие пленные. Здесь нас подвергли в конторе обыску, какого мне не приходилось переживать даже при заключении в Петропавловскую крепость. Ибо раздевание донага и ощупывание жандармами тела в царской крепости производилось с глазу на глаз, а здесь, у демократических союзников, нас подвергли бесстыдному издевательству в присутствии десятка человек. И те командующие канальи, которые заведовали всем этим, прекрасно знали, что в нашем лице имеют русских социалистов, возвращающихся в свою освобожденную революцией страну. Только на другой день утром комендант лагеря, полковник Моррис, официально изложил нам причины нашего ареста: «Вы опасны для нынешнего русского правительства», – заявил он нам. И после нашего естественного указания на то, что агенты русского правительства выдали нам проходные свидетельства в Россию, и что заботу о русском правительстве нужно предоставить ему самому, полковник Моррис возразил, что мы «опасны для союзников вообще». Никаких письменных документов о задержании нам не предъявлялось. От себя лично полковник присовокупил, что, как политические эмигранты, которым, очевидно, недаром же пришлось покинуть собственную страну, мы не должны удивляться тому, что с нами сейчас происходит. Русская революция для этого человека не существовала. Мы попытались объяснить ему, что царские министры, превратившие нас в свое время в политических эмигрантов, сами сидят сейчас в тюрьме, но это было слишком сложно для г. коменданта, который сделал свою карьеру в английских колониях и на войне с бурами. Для характеристики этого достойного представителя правящей Англии достаточно сказать, что по адресу непокорных или неуважительных пленных он имеет обыкновение приговаривать: «Попался бы ты мне на южно-африканском побережье»… Если было сказано, что стиль – это человек, то можно с таким же основанием сказать, что стиль – это система, – великобританская колониальная система… Мы были для полковника Морриса политическими эмигрантами, мятежниками против законных властей, и, стало быть, лагерь для военнопленных являлся для нас самым натуральным местожительством.
5 апреля мы сделали попытку телеграфировать русскому правительству. Наши телеграммы не были пропущены. В течение всего месяца нашего пребывания в плену у англичан, галифакские власти систематически отказывали нам в праве сноситься с русскими министрами. Мы сделали попытку обжаловать это запрещение в телеграмме английскому министру-президенту. Но и эта телеграмма не была пропущена. Пришлось еще раз с признательностью вспоминать о царских тюрьмах, где, по крайней мере, жалобы не задерживались теми, против кого они были направлены. Все, что нам позволялось, это – снестись по телеграфу с российским генеральным консульством в Монреале, г. Лихачевым. Мы получили от г. Лихачева ответ в том смысле, что он уже телеграфировал русскому посланнику в Лондоне и вообще делает все, что может. Всякие последующие наши попытки снестись с генеральным консулом оставались безуспешными. Ни одна из наших телеграмм не была пропущена. Англо-канадские власти приняли все меры к тому, чтобы отрезать нас от русского правительства и его агентов. Более того: когда комендант лагеря хотел разрешить мне свидание с женой, он поставил совершенно невероятное условие, чтобы я не давал ей никаких поручений к русскому консулу. Я отказался от свидания. Это было за два дня до того, как нас посадили на корабль. Таким образом, английские власти считали необходимым до последней минуты хоронить концы в воду даже от местных русских агентов консульской службы. Что именно сделал г. Лихачев, нам неизвестно. Во всяком случае он не дал себе труда явиться к нам в лагерь, чтобы посмотреть собственными глазами, как великобританское правительство содержит русских граждан.
Военный лагерь Amherst помещается в старом, до последней степени грязном и запущенном здании чугунолитейного завода. Нары для спанья расположены в три ряда вверх и в два ряда вглубь с каждой стороны. В этих условиях нас жило 800 человек.
Вы можете себе представить, г. министр, какая атмосфера царит в этой спальне по ночам. Среди заключенных, несмотря на героические усилия, которые они непрерывно развивают для своего физического и нравственного самосохранения, имеется пять помешанных. Мы спали и ели с этими помешанными в одном помещении, г. министр!.. Нет никакого сомнения в том, что русский консул, если бы он приложил самые скромные усилия, мог бы добиться для нас, по крайней мере, менее возмутительных условий заключения впредь до решения вопроса о нашей судьбе.
Но русские консулы воспитывались в чувствах глубокого презрения к достоинству русских граждан некомандующего класса и в чувствах ненависти к политическим эмигрантам. Они позачеркивали у себя на конвертах слово «императорский» и считают, что этим их обязательства по отношению к русской революции исчерпаны до конца.
В какой именно момент британские власти решили освободить нас, неизвестно. Во всяком случае, нас продержали без малейшей перемены режима около 10 дней после того уже, как заведывающий нашим делом капитан Мекен заявил моей жене, что мы собственно «свободны», но что ждут подходящего для нас парохода. Полковник Моррис, тот самый, что сделал свою карьеру на войне с бурами и на подавлении индусских восстаний, разговаривал с нами до последней минуты, т.-е. до 29 апреля, как с уголовными преступниками. Нам не заявили ни о том, что мы будем освобождены, ни о том, куда нас направят. Нам просто было «приказано» сложить свои вещи и отправиться под конвоем в Галифакс. Мы потребовали, чтобы нам объявили, куда и с какой целью нас отправляют. Нам отказали. Мы потребовали вызова ближайшего русского консула. Нам отказали. Вы признаете, г. министр, что у нас было достаточно оснований не доверять добрым намерениям этих господ с большой морской дороги? Мы им категорически заявили, что добровольно никуда не поедем, пока нам не скажут о цели нового перемещения. Конвойные солдаты вынесли без нашего участия наш багаж. И только тогда, когда они оказались лицом к лицу перед задачей выносить на руках нас самих, как они сносили нас с парохода месяц перед тем, комендант вызвал одного из нас в контору и в свойственном ему англо-африканском стиле заявил, что нас посадят на датский пароход для отправки в Россию. Из этого вы можете видеть, г. министр, как г.г. союзники «освобождали» нас после месячного содержания в лагере для военнопленных.
Если Англия взяла нас в плен как политических эмигрантов (this people of political refugees, по выражению полковника Морриса), то по отношению к одному из нас не было налицо и этого признака «преступности». Константин Александрович Романченко прибыл из Черниговской губ. в Нью-Йорк на работу по совершенно легальному документу, не вел никакой агитации и не принадлежал ни к одной партии. Он возвращался на родину с паспортом, выданным ему в свое время царским губернатором. Это не помешало английским властям арестовать г. Романченко вместе с нами и продержать месяц в заключении, очевидно, на основании какого-нибудь ложного доноса или просто в результате ошибки: русские фамилии даются английским чиновникам нелегко, а затруднять себя осторожным отношением к русским гражданам эти господа все еще не видят основания.
