Вызванное на горизонте волшебное зрелище Востока все скрасило в глазах Александра, сделало его более дружелюбным и уступчивым. Наполеон энергично возобновил переговоры в делах, упорядочение которых было необходимо для того, чтобы теперь уже установить между двумя империями мирные и союзные отношения. При этом он хотел точно определить свои выгоды, но не принимая на себя обязательства по отношению к России. Рассмотрев сначала Европу вообще, затем Турцию в частности, установили некоторые основы, оставалось только закрепить соглашение письменными условиями.

Для выполнения этой задачи оба монарха должны были избрать себе из своих министров надлежащих помощников, и действительно, в первые же дни свидания, и тот и другой назвали своих полномочных министров. Уполномоченный Франции был уже намечен: это был Талейран, спешно вызванный из Кенигсберга. Александр предложил Будберга, который все еще управлял министерством иностранных дел. По поводу этого выбора Наполеон сделал несколько возражений. Он боялся, что барон Будберг, бывший орудием враждебной Франции политики, не достаточно искренне проникнется новыми идеями своего государя; во всяком случае его немецкая фамилия внушала ему некоторое недоверие. Александр заметил, что Будберг, уроженец прибалтийских губерний, был таким же русским, “как эльзасец – французом”.[115]

Тем не менее из утонченного внимания он не настаивал на нем, отстранил от переговоров самого министра и выбрал своим уполномоченным князя Куракина, нового посланника в Вене, находившегося в это время в главной квартире. В помощники ему был дан князь Лобанов. Куракин был старым царедворцем, вполне послушным, но не обладал ни инициативой, ни энергией: 2 июля у него было еще только одно совещание с нашим представителем и в жалобном письме к Талейрану, ссылаясь на свои недуги, он извинялся, что заставляет его ждать.[116] В сущности, переговоры между уполномоченными касались только мелочей и редактирования, – всякий важный вопрос оставался исключительно в ведении императоров.

Их непосредственные переговоры были единственными в своем роде: не было ни приготовлений, ни торжественной обстановки, ни назначенных для совещаний дней, ни докучливых свидетелей, обязанных все записывать. “Я буду вашим секретарем, сказал Наполеон Александру, а вы моим”.[117] Виделись и совещались не желая времени. Не относящиеся к делу задушевные разговоры, откровенные беседы, нарушая монотонность деловых разговоров, давали возможность обоим императорам лучше узнать, понять и оценить друг друга.

У Наполеона и Александра установились общие привычки. Обыкновенно они встречались среди дня, то у одного, то у другого. Если свидание происходило у императора, то в течение долгих часов разговаривали в его салоне стоя, или ходили по комнате большими шагами. Иногда проходили в соседний кабинет, где были разложены карты, и изучали очертания той части Европы, о переделке которой шел разговор. Для отдохновения от трудов предпринимали прогулки, посещали войска, ездили верхом по окрестностям Тильзита. Тогда нарушались свидания вдвоем. Между обоими императорами являлось третье лицо – прусский король. Фридрих Вильгельм решился, наконец поселиться в Тильзите или, по крайней мере, проводил там часть дня. Он устроился в скромной обстановке, занял квартиру в доме мельника.[118] Хотя Наполеон и Александр и устранили его из своих совещаний, но они не могли исключить его из своего общества. Они приглашали его сопутствовать им во время их ежедневных выездов, и три государя ехали рядом во главе своих свит, слившихся в одну группу.

Как только выезжали за город, Наполеон пускал в галоп своего коня и ехал с привычной ему быстротой. Александр, ловкий и искусный во всякого рода гимнастических упражнениях, не уступал ему. Чувствовавший себя неловко Фридрих-Вильгельм, ездок к тому же менее искусный, не знал, что делать с собой, “отставал или наезжал на Наполеона и постоянно мешал ему”.[119] Пруссаки, видимо, страдали от этого. Их унылый вид составлял резкий контраст с великолепным расположением духа остальной свиты. Скоро между французами и русскими установились сердечные отношения, и, хотя среди наших вчерашних врагов некоторые генералы, между прочим и Платов, отказывались от всякого общения с нами, офицеры, состоявшие при особе царя, подражали ему и даже утрировали его поведение. Брат его Константин стал на короткую ногу с Мюратом, маршалом Бертье и генералом Груши. Он говорил с нами о Париже, обещал навестить их, клялся им в вечной дружбе. “Я желал бы, – говорил он впоследствии, – чтобы они вполне были уверены в моем уважении и моей преданности. Как свидетель их достойного поведения и доблести, я имел возможность оценить их. Нельзя любить их больше моего, всю жизнь буду я вспоминать приятные минуты, проведенные с ними”.[120]

После прогулки Наполеон и Александр не расставались уже в продолжение всего дня. Обедали у императора; в это время присутствие Фридриха-Вильгельма опять вызывало некоторую натянутость и омрачало собрание. Вследствие этого оба друга довольно рано “расходились”,[121] но это было часто только хитростью, имеющей целью отделаться от тягостного гостя. Вечером они снова встречались у царя, где “пили чай”.[122] Проговорив до полуночи и долее, они выходили вместе. Иногда военные всякого звания, наполнявшие вечером улицы Тильзита, встречали двух прохожих, которые, идя под руку, дружески разговаривали, с удивлением узнавали в них императора Франции и России.[123]

В этих непрерывных свиданиях разговор всегда вел и направлял Наполеон. Он был неиссякаем в речах и мыслях. Отдаваясь своей страсти к эффективным монологам, он во всем находил предмет для подробного развития своеобразных и глубоких взглядов. Обычно Наполеон говорил, а Александр его слушал. Такая манера держать себя облегчалась молодому монарху тем, что затрагиваемые вопросы были вполне достойны его внимания: дело шло о политике, администрации и войне. Наполеон рассказал о первых своих победах, поразивших мир, о походах в Италию и Египет. Заметив, что египетский поход в высокой степени поражал воображение царя, он повторял его романтическое описание. Затем простодушным тоном он открывал секреты и приемы военного дела. Он говорил, что искусство побеждать не было недосягаемой наукой, что иногда глубокие расчеты противника разрушаются на войне присутствием духа и хладнокровием. Все заключается в том, говорил он, чтобы испугаться последним.[124] Александр благоговейно слушал его, запечатлевая в своей памяти все слышанное и никогда не забывал этого, “твердо решившись, – рассказывал он впоследствии, – “при случае” этим воспользоваться”.[125]

Он также хотел научиться у Наполеона, как вести народ и упpaвлять государством. Император поощрял его любознательность, раскрывал главные двигатели своего могущества, объяснял устройство своего правления, внутренний ход той “громадной машины”, рассматривать которую дозволялось в Европе только с ее внешней импонирующей стороны. Он вспоминал, какими способами он пересоздал администрацию, общество, нацию; как переделал Францию с помощью разбросанных и разнородных элементов. Вдаваясь в подробности, он давал краткую характеристику людей, услугами которых пользовался. Описывал их происхождение, склонности, многообразие их способностей. Говорил, чего требовал от каждого из них и что умел извлечь; какую большую цену придавал тому, чтобы они оставались на своих местах, как обеспечивал устойчивость их должностей, как предпочитал, скорее, не обращать внимания на их недостатки, чем отказываться извлекать пользу из их хороших качеств, предпочитая лучше объездить их, чем сокрушить.[126]