Вскоре свершилось подготовленное уже событие; его ускорил вспыхнувший в Мадриде 2 мая бунт. Фердинанд VII, испугавшись совершившегося его именем дела, удрученный отцовскими проклятиями, отказывается от своих прав. Власть номинально возвращается к старому королю, который спешит отречься от нее. Испанская корона свободна. Наполеон овладевает ею и намеревается распорядиться по своему усмотрению. Прием, который он употребляет для своего оправдания перед Александром, неизменно состоит в том, чтобы доказать, что он не обдумывал заранее своего захвата, а был приведен к нему событиями. Согласно его приказанию, Коленкур говорил: “После того, как отец опозорил сына, а сын отца, невозможно допустить, чтобы кто-либо из них мог внушить уважение гордой и пылкой нации, среди которой появились уже первые вспышки революции. Следовало немедленно спасти Испанию и ее колонии. Ваше Величество согласится, что другого средства не было. Из-за этой неожиданной развязки, быть может, как справедливо думает Ваше Величество, на некоторое время затянется возвращение Императора.[436] Проходит еще несколько дней. Наполеон сбрасывает последний покров, скрывавший его намерения, и объявляет, что удерживает испанское королевство для своего брата Жозефа. Он приказывает тотчас же сказать в Петербурге, “что перемена династии делает страну только более независимой, что Император ничего не берет себе, что Франция получит только ту выгоду, что, в случае войны, будет более уверена в своей безопасности, если в Испании будет править король ее династии, а не Бурбоны”. При этом он снова подчеркивает, что был вынужден “вырвать Испанию из рук анархии”.[437] Наконец, уже после провозглашения Жозефа, он снова возобновляет с Александром об этом же переписку, и, путаясь, пишет ему довольно длинное письмо, в котором философствует, оправдывается, предусматривает возможные возражения, старается их опровергнуть и принимает совершенно не свойственный ему тон. В своем письме он не оправдывает себя, а только объясняет свои поступки.

“Мой брат, – пишет он, – посылаю Вашему Величеству конституцию, которую только что утвердил испанский совет. Беспорядки в стране дошли до невероятных размеров. Вынужденный вмешаться в дело, я был приведен, благодаря непреодолимому ходу событий, к политической системе, которая, обеспечивая счастье Испании, в то же время обеспечивает спокойствие моих владений. При этом новом положении Испания фактически будет более чем когда-либо независима от меня; но я буду иметь ту выгоду, что она, заняв положение, предназначенное ей самой природой, и не имея никакого повода не доверять континенту, употребит все средства на восстановление флота. Я имею причины быть крайне довольным знатью, состоятельными и образованными классами. Только монахи, которые владеют половиной всех земель, предвидя в новом порядке вещей прекращение злоупотреблений, равно как и многочисленные агенты инквизиции, предчувствующие свой близкий конец, волнуют страну. Я отлично сознаю, что это событие даст обильную пищу для разговоров. Не захотят оценить событий и обстоятельств, при которых оно совершилось; будут говорить, что все это подстроено с заранее обдуманным намерением. Однако, если бы я имел в виду только интересы Франции, к моим услугам было бы более простое средство, а именно: расширить в эту сторону мои границы и уменьшить Испанию. Ибо кому не известно, что в расчетах политики родственные узы мало принимаются во внимание и к концу двадцати лет теряют всякое значение? Филипп V воевал со своим дедом. Провинция вроде Каталонии или Наварры, присоединенная к Франции, имела бы более значения для могущества Франции, чем только что совершившаяся перемена, которая, на самом деле, полезна только Испании”.[438]

С помощью таких доводов Наполеон старался оправдать свои хищнические приемы и ослабить их впечатление. Позднее, говоря о тех же фактах, но обращаясь к потомству, он выскажется в качестве судьи, постановит решение против самого себя и, не переставая отстаивать с гордым высокомерием величие своей цели, не будет искать оправданий несправедливой и бесполезной жестокости своих приемов. Он признает в испанском деле главную ошибку своего царствования и причину своего падения.[439]

Узнав о факте, который в лице одной из древних династий нанес удар и всем остальным, Александр показал себя более русским, чем европейцем, более склонным преследовать интересы собственной страны, чем охранять права корон. Нельзя сказать, чтобы захват, которому предшествовало столько других, не усилил его беспокойства по отношению к честолюбцу, который думал только о себе и беспрестанно искал новой добычи. Тем не менее, как ни была расшатана его вера в систему, которую старались установить в Тильзите, благоразумие, самолюбие и, особенно честолюбивые замыслы повелевали ему стойко держаться за нее. И в самом деле, опыт будет доказателен и может принести плоды только при условии, если он будет доведен до конца. Стоило ли из-за жалоб и упреков портить отношения с Наполеоном в ту минуту, когда, по-видимому, для России наступало время получить награду за свое долготерпение; когда Наполеон, распорядившись Испанией по своему усмотрению, не мог более выставить никакой причины, чтобы уклониться от соглашения по восточному вопросу. Благодаря этим соображениям, Александр решился быть снисходительным, но желал по крайней мере, поставить это себе в заслугу перед своим союзником, сделав это с любезностью, проявлять которую ему никогда ничего не стоило. Не имея возможности идти против событий на Юге, он не ограничился тем, что утвердил их своим молчанием, напротив, он сделал даже вид, что одобряет их и, затаив в глубине души свои истинные чувства, сумел выказать другие.

Пока тянулись переговоры в Байонне, он избегал неуместных вопросов, довольствовался даваемыми ему объяснениями и предоставлял Наполеону действовать. Так как он не был особенно расположен к испанским Бурбонам, то ему не было надобности особенно насиловать себя, чтобы выражаться на их счет пренебрежительным тоном. Отречение Карла IV показалось ему делом вполне естественным для государя, который “хотел жить только для своей Луизы и для своего Эммануила”.[440] Когда стала известна развязка, у него по отношению к императору были только слова одобрения, доходящие до лести: “Я думал, – говорил он, – что он заполнил уже все страницы в истории, но ему остается в ней еще одна прекрасная страница для Испании”;[441] и он приветствовал в нем “преобразователя и законодателя”[442] Испании. Когда ему была представлена новая конституция королевства, он нашел ее либеральной и достойной ее автора. Однако по некоторым выражениям, предусматривающим дальнейший ход событий, по некоторым словам, кстати сказанным, легко было убедиться, что царь не смотрел на свои похвалы, как на нечто не подлежащее оплате: “Я не завидую и не буду завидовать ни одной из выгод, которую получает или может получить Император, – говорил он”;[443] но при этом он начал с указания, что выгоды должны быть обоюдными. Он не пропускал случая, чтобы в выразительных словах не подчеркивать корректности своего поведения, “своей нетребовательности за все время, пока шли события”;[444] и видно было, что он учитывал свои хорошие поступки и давал им накапливаться, предоставляя себе право бросить их на весы во время тех решительных объяснений по делам Востока, о которых он говорил с тревожной настойчивостью.

Если исключить гипотезу о соглашении с Англией, то Наполеону никогда и в голову не приходило уклоняться от платежа: он хотел только отдалить его. Хотя он все еще был против точного определения своих обязательств к России, но он всегда допускал принцип раздела Турции при условии, если лондонский двор будет долго затягивать борьбу. Он хорошо сознавал опасность не в меру злоупотреблять долготерпением Александра. Поэтому с мая месяца, лишь только он дал желаемое направление переговорам в Байонне и получил уверенность, что Бурбоны сойдут со сцены, он нашел, что самое трудное в его задаче на Юге выполнено, и уделил часть своего внимания Востоку. Ему достаточно было только взглянуть на план раздела Турции, составленный Румянцевым, чтобы по многим пунктам признать его неприемлемым. Более обстоятельный просмотр русского проекта только укрепил его в этом убеждении. Тем не менее он не отчаивался примирить, когда придет время, взаимные требования, и, скорее с целью оживить надежды Александра, чем прийти к немедленному соглашению, не отказался теперь же возобновить прения.