— Так вот, что касается неприятностей — того, чтобы их причинять или на них нарываться — мы с Роз не всегда смотрели на это одинаково. Я хотел мира. Я и сейчас его хочу.

— С Джонсонами?

— Да, с Джонсонами. И что же происходит сейчас? Вот это мой дом. — Он махнул рукой в сторону соседского дома. — А вон их дом. Я хочу сказать, что мы живем друг у друга под боком. Мы сосуществуем.

— Когда Роз сделала этот снимок, она проявила его и ничего тебе не сказала?

Он покачал головой:

— Но она заводила об этом речь… Помнишь тот случай? Она внимательно следила за ним.

— Ты говоришь о том мужчине, которого признали виноватым?

Джек снова кивнул. В Массачусетсе это дело было известно едва ли не всем. То ли прошлой зимой, то ли в начале весны одного парня признали виновным и посадили в тюрьму, и все потому, что его милейший заботливый сосед не стал выбегать с воплями из дома, когда парень бил доской свою собаку, а вместо этого прилежно сфотографировал все происходящее. Фотографии сыграли решающую роль при вынесении приговора.

— Значит, — сказала я, — она знала, что фотографии пригодятся, что если она все заснимет, то сможет уличить его. По этой фотографии судить, конечно, сложно, но с какой еще стати ей делать такой снимок? Она увидела, как кто-то бьет собаку, и вспомнила про это судебное дело. Взяла камеру и щелкнула. Это единственная фотография? Больше нет?

— Она была отвратительным фотографом, — с обожанием в голосе сказал Джек.

— Да уж.

Не согласиться с этим было невозможно. Я едва не спросила Джека, не приглядывал ли он за домом и двором Джонсонов, но вовремя остановилась. Его беспокоило другое.

— Одного этого недостаточно. Интересно, стала ли она… На соревнованиях не так давно — Роз принимала в них участие — был младший из Джонсонов, Дейл. Он пришел туда с собакой и стал бить ее прямо на глазах у всех. Сцена была не из приятных. Но… Мне кажется, это не… Он по-прежнему ведет себя таким образом?

Взгляд Джека говорил о том, что я слишком долго вникала в суть дела.

— Ты меня спрашиваешь об этом? Это я тебя спрашиваю.

— Ты не замечал?…

— Нет, не замечал. Я хочу мира, но не мира, полученного любой ценой. Роз это понимала. У нее от меня секретов не было. Она выжидала. И что же теперь?… Ты видела этих собак?

— Собаку Вилли я видела совсем мельком, чаще всего на расстоянии. Он дрессирует ее с нами, но я с ним не в одной группе. Не берусь утверждать, но по Райтусу не скажешь, что с ним жестоко обращаются. Такое обычно видно. Скажем, если махнуть рукой в сторону собаки, то она отпрянет, станет юлить или съежится от страха.

Я махнула рукой в сторону Капризы, которая радостно восседала на коленях у Джека. Она вытянула шейку и охотно потянулась в мою сторону.

— В данном случае этого нет, — сказала я. — Сразу понятно, чего она ожидает. Руки для нее значат ласку, еду, наслаждение. Если с собакой жестоко обращаются, то противоположная реакция налицо. Увидев ноги, она ожидает пинка. Но это не всегда так очевидно. И все эти древние истории о лояльности к жестоким хозяевам по большому счету являются правдой. Можно предположить, что собаки ненавидят таких хозяев, но это не так. Мы просто склонны видеть страх. Или агрессию. Иногда это настоящая боязнь чего-то. Все зависит от места. От ситуации.

— Но если это будет продолжаться… — начал было Джек.

— Тебе решать самому. — Я закончила фразу за него.

Он принял обиженный вид:

— Но если это происходит прямо рядом с домом Роз?

— Я все понимаю, — заверила его я. — Послушай, что касается фотографий, Роз была права. Такие улики действительно могут решить многое. Это я о фотографиях. Ты умеешь фотографировать? Ты мог бы?…

Он не хвастался. Он просто показал мне несколько увеличенных снимков Роз, Веры, Капризы и еще парочки пуделей, снятых вместе с очень молодой Роз.

— Это невероятно! — воскликнула я. Я не преувеличивала. Если вам невдомек, то собак фотографировать весьма сложно. А хорошие портреты людей и собак вместе — это просто высший пилотаж.

— Думаю, ты способен на большее, нежели простое любительское щелканье.

— У меня наверху на подоконнике лежит заряженная камера, — сказал Джек. — С той самой точки Роз делала свои снимки. Но у меня нет…

— Существует Американская лига защиты животных. К тому же я знакома с одним адвокатом. Он знает этот вопрос во всех тонкостях. Если он решит, что ты со своей стороны можешь еще что-то сделать или же кто-нибудь из нас может быть полезен, то он немедленно скажет тебе об этом. Дать тебе его имя?

После того как я написала имя адвоката, Джек пошел провожать меня до дверей. По дороге я сообщила ему, что была у его сестры и что она произвела на меня впечатление грандиозного дантиста.

— О, Шарлотта — просто душка, — сказал Джек. — Все стало… э-э-э, ситуация немного упростилась после того, как умерла наша мама. Это произошло прошлой зимой. Она была… она ни за что на свете не могла смириться с Роз.

— А отец твой еще здесь? Он еще не вернулся к себе во Флориду?

— Нет, он все еще у Шарлотты.

Мне хватило ума не воскликнуть: «Как, а почему не с тобой?» Но, видимо, этот вопрос был написан на моем лице.

Джек оперся плечом о дверной косяк.

— Это невероятная история. Прошлой зимой умирает моя мама. От рака. Ей восемьдесят шесть, она была старше моего отца. Спросите его: она умерла от старости? Нет. От рака? Нет. Ее сын женился на шиксе. Она умерла от разбитого сердца, сказал мне отец. И вот теперь он здесь, и он обнаруживает, что Шарлотта не соблюдает кошрут. Она его не соблюдает с тех самых пор, как поступила в университет, но он обнаружил это только теперь, и она тоже стала для него шиксой, и он не станет есть здесь, здесь, видите ли, треф, и он не будет есть Шарлоттину стряпню, там тоже треф, все сплошная скверна.

— Но он не голодает?

— Он ест только деликатесы. На завтрак, обед и ужин — сплошные деликатесы.

— Это должно быть очень питательно, — заметила я.

— Здесь у него куча еды и куча возможностей пожаловаться. Он еще никогда не был счастливее. — Джек просиял. — Восемьдесят пять лет. Выглядит на семьдесят. Ведет себя как пятнадцатилетний. Я же Просто хочу мира. Воспитываться в моей семье… По сравнению с ними кнессет — это просто игра в молчанку. И вот теперь Дон, мой племянник, заговорил о вскрытии.

Кстати, я была удивлена, что Джек дерзнул произнести это слово. Он не был ортодоксальным евреем — ортодоксы не доверяют вскрытию — и не стал бы по религиозным убеждениям отказываться от него, но, вероятно, я просто ожидала, что он придерживается табу собственной семьи, где это слово вслух не произносят. Он продолжал:

— Разве Роз стала бы возражать? Я говорю ему: у меня есть для тебя новость. Роз не была еврейкой. Каждый год на Рождество в нашем доме стояла елка. Но мой отец готов взорвать городское собрание — они дали разрешение на вскрытие тела жены его сына.

— Похоже, он малый не промах, — вставила я.

— Он уезжает через сорок восемь часов. Шарлотта уже считает минуты.

У меня осталось впечатление, что если отец Джека обожал пожаловаться, то Джек обожал пожаловаться на жалобы. Его голос потеплел, когда он упомянул о сестре и о племяннике. А почему бы и нет? Он был счастлив воссоединиться со своей семьей.