— Если бы она это сделала, его репутация как врача погибла бы безвозвратно. Он бы ничего не смог поделать.

— А если он был невиновен?

— А как, скажи на милость, он смог бы доказать это? Слово Донны против его слова — вот и все, что мы имеем в данном случае. Одни слова! В этом смысле психотерапевты очень уязвимы.

— А Донна Залевски?

— Если все размыто, то границы между реальностью и воображаемым тоже очень нечетки.

— Значит, она была очень уязвима.

— Так же, как и Элейн. Она тоже была способна поверить в то, чего нет.

Чуть позже, когда Рита встала и собиралась уходить, Кими выбралась из-под стола, встряхнулась и ткнулась своим большим черным мокрым носом прямо в застежку на Ритиных джинсах.

— Фу! — твердо сказала я и оттащила Кими.

Самое неприятное в подобных собачьих выходках — бурное возмущение свидетелей, которое усиливает неловкость для «обнюхиваемого». На самом деле лучший способ искоренения дурных привычек — не негативная реакция, а позитивная: надо объяснить собаке, что ей следует делать, а не акцентировать внимание на том, чего делать не следует. Лежать. Сидеть. Дай лапу. Что там еще? Когда Кими освоит эти и некоторые другие команды, она перестанет ставить в неловкое положение себя, меня и других людей. А пока мне остается лишь извиняться за нее.

Но Рита и сама держит собаку. Она только улыбнулась и покачала головой.

— Все-таки неважные у меня прокладки. Все собаки это замечают. Надо попробовать другие.

— Возможно, — сказала я, — но собаки вовсе не обязаны сообщать об этом всему свету.

— Размытость границ, — прокомментировала Рита.

У меня по соседству два высших учебных заведения. Первое — Кембриджский клуб дрессировки собак. Второе занимается «дрессировкой» людей и знаменито скорее шумихой вокруг своего названия.

В Кембридже, однако, очень много бывших питомцев и питомиц местного университета, и это немного приглушает звук, а иначе сие название звучало бы просто громоподобно! Кроме того, где-нибудь неподалеку всегда найдется выпускник Гарварда, готовый по-своему объяснить вам разницу между Кембриджем и Гарвардом. Выпускники Гарварда приучены подвергать сомнению все, начиная от сотворения мира. Они это хорошо усвоили. Например, они так же сомневаются в компетентности выпускников Кембриджа, как чужая породистая собака голубых кровей — в том, что ваш пес той же породы, столь же высокого ранга. Впрочем, выпускники Кембриджа не лучше! Если вы в разговоре с кем-нибудь из них признаетесь, что не имеете отношения к этому заведению с громким именем, он потупит взор, тем самым молчаливо выражая вам свое сочувствие. После этого он уже и мысли не допускает, что мы можете знать столько же, сколько и он. А если вам довелось прочитать те же книги, что и ему, то, разумеется, по чистой случайности. Он способен даже предположить, что вы вообще ничего не знаете и неграмотны.

Но я привыкла. Собачники тоже часто спрашивают, откуда ваша собака, и здесь не одно только любопытство. Честно говоря, для снобов-собачников, как и для снобов из Лиги Плюща[1], тоже характерно недоверие ко всему. Они не доверяют, как ни странно, даже своим собственным глазам. Некоторые потому так живо интересуются родословной собаки, что на вид не могут отличить плохую собаку от хорошей. Точно так же сноб из Гарварда или Кембриджа не в силах разобраться, умный перед ним человек или нет, не зная «родословной». Но, кажется, я отвлеклась.

Я по-прежнему интересовалась личностью Донны Залевски. И моя догадка о том, где она училась, оказалась правильной. После довольно утомительных поисков в справочнике выпускников Гарварда мне удалось выйти на соседку Донны по комнате в общежитии. В другом справочнике я обнаружила и ее номер телефона. Оказалось, что она живет на Уэндел-стрит, в доме, населенном выпускниками Гарварда, в десяти минутах ходьбы от него. Кембридж — огромный питомник, наполненный «щенками разных пометов», уже взрослыми, но все еще неспособными обходиться без «материнского молока». На месте их Alma Mater я бы рычала на них, когда они подползают, давая понять, что пора уже кормиться самим.

Я сказала бывшей соседке Донны Саре Голдберг, что взяла к себе лайку Донны и у меня с ней трудности, которые я надеюсь преодолеть, узнав побольше о самой Донне. Конечно, я понимала, что эта версия звучит как-то сомнительно. Но стоило мне упомянуть о Кими, как Сара прямо-таки загорелась желанием поговорить со мной. Она назначила мне встречу, вернее, пригласила меня к себе, на Уэндел-стрит.

Мне приходилось видеть питомники получше, чем апартаменты, которые Сара Голдберг делила с еще четырьмя или пятью аспирантками. Мебель была довольно потрепанная, но зато ее было много: слишком туго набитые кресла с колючей зеленовато-серой обивкой и выцветшими от времени пятнами, просевшие под тяжестью томов книжные полки с облезающей краской, шаткие деревянные стулья, исцарапанные столы, а на полу — куски ковра, подогнанные друг к другу. Гнетущего впечатления все это не производило, но напоминало детский приют с недостаточным финансированием, вернее, приют для детей-переростков. Ведь, в сущности, аспиранты — это подросшие дети. Взрослые дети профессоров и академиков.

Сара оказалась высокой худощавой девушкой лет двадцати пяти, со светлыми волосами, собранными в хвост. Лицо у нее было некрасивое, костистое и маловыразительное, а одежду она, вероятно, выбирала там же, где и мебель. Сара оказала Кими самый теплый прием, чем, конечно, сразу мне понравилась. Кими, надо сказать, отвечала ей той же бурной радостью, но, в конце концов, маламуты дружелюбны со всеми, особенно если с ними поиграть немного или даже просто обратить на них внимание.

Наконец Сара взглянула и на меня и сказала, разумеется имея в виду Кими:

— Боже мой, она просто великолепна! Я так хочу собаку, но нельзя же держать ее здесь. Я почти не бываю дома, а когда бываю, то такая уставшая, что мне ни до чего. Я еще и поэтому хочу поскорее разделаться с диссертацией.

— Какую же собаку вы возьмете, когда разделаетесь с диссертацией? — спросила я.

Мы сидели на кухне и пристально разглядывали друг друга через стол. Скамеечки, на которых мы сидели, скорее всего, когда-то стояли в церкви, а может быть, весь гарнитур был взят из какого-нибудь закрывшегося ресторана.

— О, такую, как эта. Лайку. — Она оказалась еще и неглупа! — Мне всегда нравились лайки. Когда я была маленькая, наши соседи держали лайку. Она была наполовину моя. Того пса звали Ники. Я с ним гуляла, возилась. Он был мой лучший друг. Мы вместе выросли.

— Как странно! — удивилась я. — Вы и Донна, обе…

— Донна вам рассказывала?

— Я не была знакома с Донной.

— Тогда откуда…

— От той женщины, у которой Донна взяла Кими. Донна ей рассказывала о лайке, с которой выросла. Вот почему она захотела именно лайку.

Сара поджала губы и слегка наклонила голову, как будто вслушиваясь во что-то смутно знакомое.

— Да, вы не знали Донну, — задумчиво сказала она.

— Не знала.

— За ней водилось такое.

Я вопросительно посмотрела на Сару.

— Ну, она как бы заимствовала опыт других людей, — объяснила Сара. — Иногда это выглядело довольно безобидно. А иногда создавалось впечатление, что она ворует у вас часть вашей жизни.

— Так значит, у нее не было в детстве…

— Не было у нее никакой лайки! Это у меня была. — Сара пожала плечами и вдруг улыбнулась. — Вы, наверно, сейчас силитесь понять, кто же из нас у кого спер соседскую собаку?

Я рассмеялась. Нервным смехом.

— Просто вы меня выбили из колеи, — созналась я.

Я попыталась привлечь внимание Кими, но она неотрывно смотрела на Сару.

— Самое простое объяснение такого поведения — внутренняя пустота, которую ощущала Донна, — сказала Сара. — И когда ей бывало особенно тяжело, она заполняла себя фрагментами чужого жизненного опыта. Она заглатывала целые куски чужих жизней, как глотают транквилизаторы или антидепрессанты. Это было даже лестно, когда она выбирала именно твою жизнь. Правда, не всегда удавалось отнестись к этому спокойно. Поэтому у Донны почти не было друзей.