— Ну и как же я войду, если она не может слезть со стола? — спросила я Стива.

— Она говорит, что в ящике для молока, перед домом, есть запасной ключ. Под пустыми бутылками. Нашла где ключи хранить!

Вообще-то я тоже держала ключ в ящике для молока, пока у меня не появился свой постоянный разносчик. Я как раз тогда открыла для себя, что одна из существенных привилегий жизни в Кембридже — снабжение молоком в настоящих стеклянных бутылках, в которых якобы приносили молоко вашей бабушке. Хотя на самом деле она получала их в вечно протекавших картонных пакетах. Обычно спрашивают, есть ли сверху пенка. Отвечаю: нет. Нормальное, старое, доброе, однородное молоко. А вот яйца действительно всегда свежие, и мороженое бывает неплохое.

— Не хотелось бы торопить тебя, — сказал Стив, — но не могла бы ты отправиться туда поскорее?

Собака не причинит ей вреда, но хозяйка-то об этом не знает. Ее зовут Элейн Уолш. Женщину, конечно!

— Да, нечасто встретишь собаку по кличке Элейн Уолш…

Ему понравилось!

— Собаку зовут Кими. Ей около года. Настоящая красавица! Очень упрямая и властная. В том-то вся и трудность. К тому же она довольно крупная для здешних мест.

Маламуты из Новой Англии, весящие от семидесяти до девяноста фунтов (они происходят по линии Коцебу), просто болонки по сравнению со статридцатифунтовыми здоровяками, распространенными в других регионах.

— Такой инцидент у них впервые? — спрашиваю.

— Позвонила она впервые. И, как я уже сказал, собака у нее недавно. Там все сложно. Долгая история. Я тебе после расскажу. Или, может быть, она сама расскажет. Все. Мне пора бежать.

— Сейчас выезжаю.

— Счастливо, — напутствовал он. — Да! Большое тебе спасибо. Увидимся вечером?

— Конечно. Если от меня что-нибудь останется.

Я придуривалась. Собак я не боюсь.

Дом Элейн Уолш первоначально был задуман таким же «трехпалубным кораблем», как мой. Такие дома моя мать презрительно называла доходными. Везде они стоили что-то около сорока тысяч долларов, а в Кембридже — сто тысяч, даже до перепланировки. Потом какой-то архитектор украсил фасады вертикальными деревянными балками бледно-желтого цвета. Перегородка делила крыльцо на две части, и создавалась иллюзия двух отдельных зданий. В любом нормальном городе, говоря: «Мой дом», человек имеет в виду целый дом, в Кембридже он может иметь в виду половину, а то и треть или четверть дома. Все, что отличает подобные «дробные» строения от многоквартирных, — отдельные входы, как в доме Элейн Уолш.

Пешеходная дорожка у дома и выложенная кирпичом тропинка к двери Элейн Уолш были густо посыпаны солью, и после выпавшего вчера снежка возле дома образовалось настоящее месиво. По сторонам дорожки чернели узкие грядки чахлых бархотцев. Неосознанно возмещая ущерб, причиняемый цветам солью, какая-то большая собака щедро внесла под них натуральное удобрение.

Слева от двери громоздился обитый металлическими листами ящик для молока, в точности такой же, как у меня, — скучный серо-крапчатый короб со схематическим изображением коровы и надписью голубой краской: «Фермы Прекрасной Долины». Внутри валялись две пустые молочные бутылки емкостью в кварту. Под одной из них я обнаружила ключ.

На всякий случай — вдруг Элейн Уолш удалось самой освободиться — я позвонила в дверь, но никто не отозвался. Тогда я открыла дверь ключом и вошла в небольшой холл с деревянной вешалкой и лестницей наверх.

Меня тут же поприветствовали низким утробным рыком.

— Эй! — крикнула я тем, кто был наверху. — Меня прислал доктор Делани. Элейн! Мисс Уолш! Как вы там?

— Боже мой! Я думала, вы никогда не придете! К черту мисс. Зовите меня Элейн или доктор, как вам больше нравится.

Я сразу догадалась, что она не настоящий доктор. Где вы видели врача, который предоставил бы вам выбор, как его называть? Кроме того, Кембридж есть Кембридж. Большинство людей, называющих себя докторами, — всего лишь кандидаты наук. Что до медиков, то почти половина их — психиатры или психотерапевты. Обычно это значит, что они никогда особенно не рвались в медицинские школы, но уж раз так вышло, закончив их, сразу же забыли все, чему там учили. Конечно, есть и настоящие врачи, такие, как Стив, ставший моим любовником еще до того, как он стал лечащим врачом Рауди. Мы встретились, как раз когда он унаследовал практику доктора Дрейпера, а мою золотистую Винни стали мучить такие боли, каких уже не могли выносить ни она, ни я. Стив навсегда избавил ее от боли. Я очень скучала по ней, а Стива с той поры полюбила. А когда ты спишь с ветеринаром своей собаки, то, конечно, называешь его по имени, а не доктор.

Я расстегнула парку, засунула перчатки в карман и вынула из другого кармана «орудия производства»: металлический тренировочный ошейник, тонкий кожаный поводок и маленький пластмассовый баллончик с водой. Я несколько раз надавила на него для проверки.

Поднявшись по лестнице, я оказалась в просторной, красивой комнате с высокими потолками. Короткий коридорчик вел на кухню. На массивном столе, напоминающем те, на которых разделывают мясо, скрестив ноги, как йог, сидела крепкая и сильная на вид женщина лет тридцати с небольшим. У нее были короткие черные волосы и такое, знаете, поношенное, изможденное лицо. Такие лица, мне кажется, должны быть у археологов. Интересно, она и в самом деле археолог? Здесь, в Кембридже, бывает трудно определить профессию человека. Марокканские циновки на полу, африканские маски на беленых стенах, горшки в стиле Хопи, расставленные там и тут, и грубая тканая рубаха греческой крестьянки на хозяйке дома еще недостаточные свидетельства ее принадлежности к археологам. Такие экзотические атрибуты здесь никогда не выходят из моды. Как и блеклый цвет стен. Жители Кембриджа, здесь же получившие образование, понимают культурный плюрализм чисто декоративно: разноцветные вкрапления экзотики на белом фоне. Так их учили в школе. К тому же по крайней мере три из шестидесяти одного преподавателя юридического, например, факультета в Гарварде — афроамериканцы.

Что до Элейн Уолш, то она, застывшая в своей асане на кухонном столе, скорее напоминала величественную кавказскую женщину с сильно развитым, хоть и поруганным чувством национальной гордости. Собака действительно оказалась настоящей аляскинской лайкой-маламутом. У нее был совсем неглупый, даже благородный вид, пока она не перестала ворчать на хозяйку и, подбежав ко мне, не растянулась на полу, подставив мне мохнатое пузичко. Рауди обычно точно так же демонстрировал посторонним свою сдержанность и осторожность.

Элейн Уолш облегченно вздохнула, но осталась на своем подиуме:

— Боже! Как это все унизительно!

На деревянных ножках стола и табуреток виднелись следы собачьих зубов.

— Вы не первая, с кем такое случилось, — постаралась я ее успокоить.

Пока лайка лежала, раскинувшись на полу, я нагнулась, защелкнула ошейник на ее мощной шее и прицепила поводок.

— Теперь можете спускаться, — сказала я Элейн, — она на поводке.

И я почесала этой псине живот.

— Чувствуешь себя полной идиоткой, — пробормотала Элейн, слезая со стола.

Несмотря на то, что ей, видимо, довольно долго пришлось проторчать на нем, двигалась она свободно, непохоже было, чтобы ноги затекли. Наверно, она действительно занималась йогой.

— Огромное вам спасибо. Ничего более нелепого со мной не случалось. Даже не знаю, как бы я выкрутилась.

— Придумали бы что-нибудь. Она вовсе не выглядит злобной. Ее зовут Кими?

Элейн кивнула и бросила на собаку взгляд, полный отвращения.

— Она прехорошенькая, — сказала я. — Просто красавица!

Как и Рауди, и вообще все маламуты, Кими напоминала низкорослого, ширококостного, сильного волка с большими темно-карими глазами. У Рауди, правда, почти белая морда — «открытая», так это называется, а у этой была «полная маска»: похожая на шапочку широкая черная полоса на голове, черные полоски на морде, черная окантовка глаз, — в общем, маска «Одинокий скиталец», придававшая ей мрачноватый вид. Живот и нижняя часть хвоста были белые, но нуждались в помывке.