— Я никогда не говорила, что верю в это.

— Да, не говорили… но про себя-то верили!

— Прошу вас, послушайте меня…

— Нет уж, я вас наслушалась, насмотрелась на вас, да что от этого толку? До сих пор я никому никогда не завидовала, а теперь… Надо же быть такой трусливой и глупой!.. Два-три раза я ловила себя на мысли… что завидую вашему лицу непорочной девы, вашему печальному и нежному личику… Да, я завидовала даже вашим белокурым волосам, вашим голубым глазам, и это я, которая всегда презирала блондинок, потому что я брюнетка… Мне хотелось походить на вас, мне, Волчице!.. Неделю назад я бы пометила моими клыками ту, кто посмел бы мне это сказать… И все же ваша участь мало кого может соблазнить: вы печальны, как Магдалина. Кому это нужно?

— Разве я виновата, что вы обо мне так думаете?

— О, вы прекрасно знаете, что делаете… с вашим видом невинной недотроги…

— В чем же вы меня подозреваете?

— Откуда мне знать? Вот потому, что я не понимаю, я остерегаюсь вас. И еще одно: до сих пор я всегда была весела или зла… но никогда не задумывалась… А вы меня заставили задуматься. Да, вы говорили слова, которые тревожили мне душу и невольно заставляли вспоминать самое грустное.

— Мне жаль, что я, может быть, чем-то огорчила вас, но, поверьте, Волчица, если я и сказала что-то такое…

— О господи! — гневно воскликнула Волчица, нетерпеливо прерывая свою подругу. — Все, что вы говорите и делаете, порой выворачивает душу!.. Вы так ловко это умеете!..

— Не сердитесь, Волчица… Лучше объясните.

— Вчера в мастерской я вас хорошо разглядела. Вы сидели опустив голову и смотрели на свое шитье… и тогда из ваших опущенных глаз скатилась вам на руку крупная слеза; вы посмотрели на нее, поднесли руку к губам, словно чтобы поцеловать эту слезу, а не вытереть ее… Это правда?

— Да, правда, — ответила Певунья.

— Вроде бы ничего не случилось, но у вас был такой несчастный вид, такой несчастный, что у меня все перевернулось в душе… Ну скажите, разве это не смешно? Я всегда была каменной, никто не видел у меня на глазах ни слезинки, а тут… от одного взгляда на вашу заплаканную мордашку я почувствовала, как сердце мое слабеет, становится жалким и трусливым… Да, потому что все это трусость! И доказательство тому — что вот уже три дня не решаюсь писать Марсиалю, моему любовнику, потому что совесть моя не чиста… Да, да, наше с вами знакомство размягчило мне душу, и пора с этим кончать! С меня хватит, это плохо кончится… я за себя не отвечаю. Я хочу остаться, какая есть, и не позволю насмехаться над собой!..

— Зачем же над вами насмехаться?

— Черт возьми! Да потому что я стала добренькой дурочкой, это я, перед кем здесь все трепетали! Нет, не бывать этому! Мне всего двадцать лет, я так же красива, как и вы, только по-своему, я злая, меня все боятся, а мне этого только и надо… А на все остальное мне наплевать, и пусть подохнет тот, кто думает иначе!..

— Вы почему-то сердитесь на меня, Волчица?

— Да, вы для меня — скверное знакомство. Через две недели, если так будет продолжаться, меня начнут называть не Волчицей… а кроткой овечкой. Нет уж, спасибо, меня так никогда не перекрестят… Марсиаль убил бы меня. И наконец, я не хочу с вами больше знаться: чтобы не видеть вас, я попрошусь в другую камеру, а если откажут, выкину какую-нибудь злую шутку, чтобы меня засадили в одиночку до окончания моего срока… Вот что я хотела сказать вам, Певунья.

Лилия-Мария поняла, что подруга, чье сердце еще не очерствело, боролась с самой собой, сопротивлялась лучшим своим побуждениям. Несомненно, эти лучшие побуждения проснулись в ней из сочувствия и любопытства, которые невольно возбуждала Лилия-Мария. К счастью для людей, — повторим еще раз, — редкие, но блистательные примеры убеждают нас, что существуют избранные души, обладающие такой притягательностью, что даже самые упрямые и закоренелые во зле существа поддаются их влиянию и стараются им подражать. Чудодейственные успехи многих миссионеров и проповедников можно объяснить только этим.

В том бесконечно суженном кругу именно такими стали отношения между Лилией-Марией и Волчицей; но последняя, из чувства противоречия или скорее по своему неукротимому и вздорному характеру, изо всех сил противилась благотворному влиянию, которое ощущала все сильнее… точно так же, как честные натуры сопротивляются греховным соблазнам.

Если вспомнить о том, что у порока тоже есть своя дьявольская гордость, то станет понятным, почему Волчица старалась любой ценой сохранить свою репутацию неукротимой и неустрашимой женщины, чтобы не превратиться из Волчицы… в овцу… как она сама сказала. В то же время ее колебания, ее вспышки гнева, ее злобные нападки вперемежку с великодушными порывами открывали в этой несчастной женщине такие глубоко скрытые добрые и значительные качества, мимо которых Лилия-Мария не могла пройти.

Да, она почувствовала, что Волчица не была совсем потерянна, и хотела ее спасти, как спасли ее самое.

«Лучший способ отблагодарить моего благодетеля, — думала Певунья, — это подать другим, кто еще может услыхать, такие добрые советы, какие он дал мне».

Лилия-Мария застенчиво взяла за руку свою подругу и указала ей:

— Поверьте мне, Волчица, если вы сжалились надо мной, то вовсе не из трусости, а потому что вы великодушны. Только храбрые сердца умиляются несчастиям ближних.

— В этом нет ни великодушия, ни храбрости! — грубо ответила Волчица. — Одна только трусость!.. И я не хочу, чтобы вы говорили, будто я рассусолилась! Это все вранье!

— Я не скажу этого больше, Волчица, но вы посочувствовали мне, не правда ли? Могу я поблагодарить вас за это?

— А мне наплевать!.. Сегодня же я буду в другой камере или одна в карцере, а скоро и срок пройдет, слава богу!

— И куда вы пойдете, когда пройдет срок?

— Хм, то есть как это? К себе, конечно, на улицу Пьер-Леско, у меня там своя квартирка со всей обстановкой.

— А как же Марсиаль? — спросила Певунья, надеясь продолжить этот разговор, затронув больное для Волчицы место. — Как же Марсиаль? Он будет рад увидеть вас?

— О да, да, конечно! — ответила Волчица со страстью. — Когда меня схватили, он только что оправился после болезни… от лихорадки, потому что он все время на воде… Больше двух недель днем и ночью я не отходила от него ни на минуту, продала половину своих тряпок, чтобы заплатить врачу за лекарства и все прочее… Могу сказать об этом с гордостью и горжусь этим: если мой любовник жив и здоров, этим он обязан только мне… Я еще вчера поставила за него свечу. Глупость, конечно, но мне все равно, — говорят, это очень помогает, когда человек поправляется…

— А где он теперь? Что он делает?

— Как всегда, у моста Аньер, на берегу реки.

— На берегу?

— Он там устроился со своей семьей в одинокой хижине. По-прежнему воюет с рыбной охраной, и, когда он сидит в своей лодке с двустволкой в руках, лучше к нему не подходить! — с гордостью добавила Волчица.

— Чем же он живет?

— Рыбачит тайком, по ночам. И еще, он храбрый как лев, и если нужно подсобить какому-нибудь трусишке, который повздорил с таким же трусом, он это быстро улаживает… У его папаши были какие-то неприятности с полицейскими… А кроме того, там еще мамаша, две сестрицы и брат… Боже упаси от такого братца! Такого негодяя еще поискать! Когда-нибудь он попадет под гильотину… и его сестрицы тоже… Да мне что за дело, — пусть сами думают о своих шеях!

— Где же вы познакомились с Марсиалем?

— В Париже. Он хотел выучиться на кузнеца… Прекрасное ремесло, всегда раскаленное железо и огонь вокруг! Опасно, конечно, однако ему это нравилось. Но голова у него дурная, как у меня, и ничего у него не вышло с этими парижанами-горожанами. Вот он и вернулся к своим родичам и опять принялся разбойничать на реке. Ночью приезжает ко мне в Париж, а я днем, когда могу, к нему в Аньер; это ведь совсем близко, но, если бы было в тысячу раз дальше, я все равно приползла бы к нему на четвереньках.