Родолъф и Морель замерли от ужаса; их поразило такое неслыханное лицемерие.

— Да, признаюсь, — сказал Родольф, — подобной подлости я даже не мог себе представить.

Морель ничего не сказал, глаза его расширились до ужаса, лицо исказила страшная гримаса; он сполз с верстака, на котором сидел, внезапно выдернул ящик, выхватил оттуда длинный, остро отточенный нож с деревянной рукояткой и бросился к двери.

Родольф понял его замысел, схватил за руку и остановил.

— Морель, куда вы? Вы погубите себя, несчастный!

— Поберегись! — закричал Морель вне себя от ярости. — Отойди, иначе я убью двоих вместо одного!

Обезумевший ремесленник бросился на Родольфа.

— Отец, это же наш спаситель! — закричала Луиза.

— Ему наплевать на нас! Ха-ха-ха, он хочет спасти нотариуса! — отвечал обезумевший гранильщик, вырываясь из рук Родольфа.

Но через секунду Родольф уверенно, но мягко обезоружил его, распахнул дверь и выкинул нож на лестницу.

Луиза бросилась к отцу, обняла его и сказала:

— Отец, это наш благодетель. И ты на него поднял руку! Опомнись!

Эти слова привели Мореля в себя, он закрыл лицо руками и упал на колени перед Родольфом.

— Встаньте, несчастный отец, — с жалостью проговорил Родольф. — Терпение, терпение… я понимаю ваш гнев, я разделяю вашу ненависть, но во имя праведной мести, не мешайте ей свершиться…

— Господи, господи! — вскричал гранильщик, поднимаясь на ноги. — Но что может правосудие, что может закон против такого?.. Несчастные мы люди! Если мы, бедняки, попробуем обвинить этого злодея, богатого, могущественного, всеми уважаемого, над нами просто насмеются!.. Ха-ха-ха! — Он разразился судорожным смехом. — И люди будут правы. Какие у нас доказательства? Да, какие доказательства? Нам не поверят. Поэтому, говорю вам, — вскричал он в новом приступе ярости, — я верю только в справедливость ножа…

— Замолчите, Морель, — печально сказал ему Родольф. — Горе затмило ваш разум. Дайте вашей дочери все досказать… Каждая минута дорога, комиссар ждет ее, а я должен знать все, понимаете? Все!.. Говори, дитя мое!

Морель бессильно упал на свой верстак.

— Незачем говорить вам, как я рыдала, как просила сжалиться, — продолжала Луиза. — Я погибала. Все, это происходило в десять утра в кабинете Феррана, кюре должен был прийти в тот день позавтракать с ним, и он вошел в тот момент, когда мой хозяин осыпал меня упреками и оскорблениями… Появление священника очень ему не понравилось…

— И что он сказал?

— Он сразу переменился, выбрал другую роль. «Посмотрите, господин аббат! — закричал он. — Я говорил вам, что она погубит свою душу! А теперь она погибла навсегда: она только что мне призналась в своем падении и позоре… и умоляла спасти ее… И подумать только, что, я приютил в своем доме эту негодяйку!» — «Немыслимо! — с возмущением воскликнул господин аббат, обращаясь ко мне. — Сколько раз ваш хозяин тут при мне давал вам добрые и праведные советы, и это вас не остановило?.. Вы так низко пали?.. Этому нет прощений! Друг мой, вы были слишком добры к этой несчастной и к ее семье, но снисхождение с вашей стороны было бы слабость. Будьте справедливы, но непоколебимы!» Так сказал аббат, обманутый, как и все, лицемерием Феррана.

— И вы в этот момент не попытались разоблачить негодяя? — спросил Родольф.

— Господи! Я была так перепугана, голова у меня кружилась, я не могла сказать ни слова и все же хотела говорить, хотела оправдаться… «Послушайте, сударь…» — начала я, но Ферран прервал меня: «Ни слова больше, недостойная тварь! — крикнул он. — Ты слышала, что сказал господин аббат? Жалость была бы слабостью. Через час ты должна оставить мой дом!» И, не давая мне времени ответить, он увел аббата в другую комнату.

— После ухода Феррана, — продолжала Луиза, — я не помнила себя. Я представляла, как меня выгонят из этого дома, как я буду искать и не найду себе другого места из-за моего положения и других сведений обо мне, которые разошлет мой хозяин. Я была уверена, что он от злости посадит в тюрьму моего отца. Я не знала, что делать, и убежала в свою комнату.

Часа через два туда пришел Ферран. «Ты собрала свои тряпки?» — спросил он. «Сжальтесь! — взмолилась я, падая к его ногам. — Не прогоняйте меня в моем положении. Что со мной будет? Меня никто не возьмет в услужение!» — «Тем лучше, господь, накажет тебя за твое распутство и твою ложь». — «Вы смеете говорить, что я лгу? — возмущенно воскликнула я. — Вы смеете говорить, что это не вы меня погубили?» — «Убирайся отсюда немедленно, тварь! — закричал он страшным голосом. — Ты еще смеешь клеветать на меня! Так вот завтра, в наказание тебе, я засажу твоего папашу в тюрьму». — «Нет, что вы, что вы, — в испуге сказала я ему. — Я ни в чем не стану обвинять вас, обещаю вам, только не прогоняйте меня… Пожалейте моего отца, мой маленький заработок так нужен нашей семье! Оставьте меня у себя… я ничего не скажу, постараюсь, чтобы никто ничего не заметил, а когда уже будет невозможно скрывать мое горестное положение, ну что ж, тогда вы меня уволите».

Я долго его умоляла, упрашивала, и под конец Ферран согласился оставить меня. Я сочла это великой милостью, настолько положение мое было безысходно. И все же в течение пяти месяцев после этой ужасной сцены мне пришлось очень плохо и очень трудно; только Жермен, которого я видела изредка, с сочувствием спрашивал меня, почему я такая печальная, но я стыдилась сказать ему правду.

— Наверное, в это время он и поселился здесь?

— Да, сударь. Он искал комнату где-нибудь поблизости от бульвара Тампль или от Арсенала. Здесь как раз освободилась комната, та самая, которую вы сейчас занимаете, и она ему подошла. Он съехал месяца два назад и просил никому не давать его нового адреса, который знали только в конторе Феррана.

Попытки Жермена уйти от своих преследователей объяснили Родольфу все эти предосторожности.

— А вам никогда не хотелось рассказать обо всем Жермену? — спросил он Луизу.

— Нет, сударь. Его тоже обмануло лицемерие Феррана: он считал его грубым, слишком требовательным, но честнейшим человеком на свете.

— Когда Жермен жил здесь, он ни разу не слышал, чтобы ваш отец обвинял нотариуса, что тот пытается вас соблазнить?

— Мой отец никогда не говорил о своих опасениях при посторонних, и к тому же в то время я его обманывала. Я уверяла, что Ферран больше не думает обо мне… Увы, бедный мой отец, простите меня за этот обман! Я только хотела вас успокоить, вы теперь понимаете, не правда ли?

Морель ничего не ответил; уронив голову на руки, скрещенные на верстаке, он безмолвно рыдал.

Родольф сделал знак Луизе, чтобы она больше не обращалась к отцу.

— Пять месяцев, — продолжала Луиза, — я плакала и страдала. Каждый день был нескончаемой пыткой. С помощью разных ухищрений мне удавалось скрывать свое положение от всех, но на последних двух месяцах, которые отделяли меня от рокового срока, об этом нечего было и думать. Каждый день все больше страшил меня. Господин Ферран заявил, что больше не хочет меня держать… Я лишалась даже той малости, которая выручала нашу семью. Отец проклял бы меня и выгнал, узнав, что я его обманывала, хотя я желала только не волновать его. Он подумал бы, что я не жертва Феррана, а его сообщница. Что было делать? Где спрятаться? Где найти новое место в моем положении? Мне приходили в голову преступные мысли. Но, по Счастью, я отступила перед ними. Я признаюсь вам в этом, сударь, потому что ничего не хочу скрывать, даже то, что может пойти мне во вред, а также для того, чтобы вы поняли, до какой крайности довела меня бессердечность господина Феррана. Если бы я поддалась жестокому соблазну и совершила преступление, разве он не считался бы соучастником?

Немного помолчав, Луиза с усилием продолжала дрожащим голосом:

— Я слышала от привратницы, что в нашем доме живет один лекарь-шарлатан… и я…

Она не могла больше говорить.

Родольф вспомнил, как при первой встрече с г-жой Пипле, когда она отлучилась, он принял от разносчика письмо на грубой бумаге с измененным почерком и заметил на нем следы слез…