— Вы слышите, сударь, слышите? — пробормотал Морель, обращаясь к Родольфу. — Вот как вел себя этот достойный благодетель!
— Через несколько мгновений дверь подалась под его натиском, — продолжала Луиза. — К счастью, лампа была со мной рядом и я успела ее погасить. Он очутился внезапно в темноте. Он меня позвал, я не ответила. Тогда он сказал дрожащим от злобы голосом: «Если ты попытаешься убежать от меня, твой папаша сядет в тюрьму за тысячу триста франков, которые он мне должен и не может вернуть!» Я его умоляла сжалиться надо мной, обещала делать все что угодно, чтобы услужить ему, отблагодарить за его доброту, но сказала твердо, что никто не заставит меня пойти на крайнее унижение.
— Узнаю мою прежнюю Луизу, — сказал Морель. — Узнаю ее гордую речь. Но все-таки как же?.. Говори, говори…
— Было совсем темно, через минуту я услышала, как мой хозяин ощупью нашел входную дверь и запер ее на ключ. Я была в его власти. Он сбегал к себе и вернулся со свечой. Не могу передать, не смею, как я отбивалась от него, как он мне угрожал, бегал за мной из комнаты в комнату… К счастью, отчаяние, страх и гнев придавали мне силы; мое сопротивление сводило его с ума, он уже не владел собой. Он терзал меня, бил, у меня все лицо было в крови…
— Господи боже мой! — воскликнул гранильщик, вздымая руки к небесам. — Какой зверь! Какое чудовище! Для таких преступников нет достойной казни…
— Возможно, — проговорил Родольф и на миг задумался. Затем, обращаясь к Луизе, сказал: — Мужайтесь! Расскажите все.
— Эта борьба длилась долго, я уже теряла силы, когда вернулся швейцар и позвонил два раза: так он извещал о срочном письме. Опасаясь, что если я не пойду за письмом, то его принесет швейцар, хозяин пригрозил мне: «Убирайся! Скажешь хоть слово — и твой отец погиб. Если попытаешься уйти от меня, он все равно погибнет. Если будут справляться о тебе, я намекну, хоть и не буду ничего доказывать, что ты воровка, и ты нигде не найдешь себе места. И еще скажу, что служанка ты никудышная…» На следующий день, несмотря на угрозы моего хозяина, я прибежала сюда и все рассказала отцу. Он хотел, чтобы я немедля покинула этот дом… Но тог, — да бы его ждала тюрьма… Даже мой маленький заработок был необходим семье, с тех пор как заболела мать… А если Ферран распустит обо мне всякие слухи, я долго не смогу найти себе другого места.
— Да, — с горечью подтвердил Морель и помрачнел. — Мы были трусами, эгоистами, и мы позволили нашей дочке вернуться туда… О, я говорил вам: нищета, проклятая нищета! На какие подлости она нас толкает!
— Увы, отец! Разве вы не пытались всеми способами раздобыть эти тысячу триста франков? А когда мы увидели, что это невозможно, пришлось смириться.
— Говори, говори… Да, твои близкие стали твоими палачами. Да, мы больше всех виноваты в твоем несчастье. Это правда, — пробормотал гранильщик, закрывая лицо руками.
— Когда я вернулась к моему хозяину, — продолжала Луиза, — он повел себя так, словно между нами не было той ужасной сцены, о которой я вам рассказала: был как прежде суров и резок, о том, что было, не обмолвился ни словом; экономка продолжала преследовать меня, почти не давала, есть, запирая хлеб в буфете, а иногда нарочно обливала всякой дрянью остатки еды, чтобы мне ничего не досталось, — сама-то она почти всегда обедала вместе с Ферраном. Ночью я почти не спала, боясь, что нотариус может в любую минуту войти в мою комнату, которая не запиралась. Он приказал даже вынести из нее комод, чтобы я не могла задвинуть им дверь. У меня остался только один стул, маленький столик и мой сундук. Я старалась нагромоздить все это перед дверью и спала не раздеваясь. Какое-то время он не трогал меня, даже не смотрел в мою сторону. Я начала уже успокаиваться, надеясь, что он больше не думает обо мне. В одно из воскресений, свободный день, я прибежала к отцу с этой доброй вестью; мы все были счастливы!.. Были счастливы… То, что случилось потом, — голос Луизы задрожал, — об этом страшно говорить, я всегда скрывала…
— Да… конечно… я чувствовал… Знал, что ты не говоришь… скрываешь от меня свой секрет… Какую-то тайну! — вскричал Морель; его блуждающий взгляд и странное многословие поразили Родольфа. — Твоя бледность, твое лицо… должны были все мне открыть. Сто раз я говорил твоей матери… но, увы, ха-ха, она меня успокаивала! Вот и добилась, вот и хорошо ей! Чтобы избавиться от нищеты, отдала нашу дочь этому чудовищу!.. А куда пойдет теперь наша дочь?.. На скамью подсудимых… Хорошо ей! А впрочем, кто знает?.. Может быть, и лучше? В самом деле, когда ты беден… А что же другие?.. Ха-ха-ха, другие!..
Внезапно Морель умолк, стараясь собраться с мыслями, стукнул себя по лбу кулаком и воскликнул:
— Ох, я не знаю сам, что говорю… Голова раскалывается, словно я напился…
И он снова спрятал лицо в ладонях.
Родольфа очень встревожила несвязная речь гранильщика, но он постарался, чтобы Луиза этого не заметила.
— Вы несправедливы, Морель, — серьезно сказал он. — Не только ради себя, но ради своей матери, ради своих детей и ради вас несчастная ваша жена не хотела, чтобы Луиза уходила от нотариуса. Она боялась худшего… Не обвиняйте никого… Пусть все проклятия и месть обрушатся на одного человека, на это чудовище лицемерия, которое поставило вашу дочь перед выбором: бесчестие или полная нищета, быть может, ваша смерть и гибель всей вашей семьи; на этого хозяина, который гнусно злоупотребил своей властью… Но, терпение, терпение, говорю я вам; судьба нередко готовит таким преступникам страшное и небывалое отмщение.
Голос Родольфа, когда он заговорил о неотвратимом возмездии судьбы, был проникнут, если можно так сказать, такой уверенностью и убежденностью, что Луиза посмотрела на своего спасителя с удивлением, почти со страхом.
— Продолжайте, дитя мое, — сказал Родольф, обращаясь к Луизе. — Не спрашивайте ничего… Это очень важно, важнее, чем вы думаете.
— Значит, я начала понемногу успокаиваться. Но однажды вечером Ферран и его экономка вышли из дому, каждый из своей двери. Они не стали обедать дома, и я осталась одна. Как обычно, мне оставили мой кусок хлеба, воду и немного вина, а все остальное заперли в буфетах. Я закончила уборку, поужинала, и мне стало боязно одной в этом доме. Я зажгла лампу Феррана и поднялась в свою комнату. Когда он выходил по вечерам, его не надо было ждать. Я принялась за рукоделье, но, странно, сон морил меня… Ах, отец! — вскричала Луиза, прерывая свой рассказ. — Я боюсь, вы не поверите мне, станете обвинять меня во лжи… Но смотрите, над телом моей маленькой несчастной сестры я клянусь вам, что говорю только правду!
— Расскажите подробнее, — попросил Родольф. — Что было потом?
— Увы, вот уже семь месяцев я сама стараюсь понять, что случилось потом, в ту страшную ночь… и не могу. Я чуть с ума не сошла, пытаясь проникнуть в эту тайну.
— Господи! Господи! Что она сейчас нам скажет? — вскричал гранильщик, очнувшись на миг от оцепенения, в которое он то и дело погружался во время рассказа Луизы.
— Я почему-то заснула, сидя на стуле, хотя раньше со мной этого никогда не бывало. Это последнее, что я помню, — продолжала Луиза. — А потом, потом, прости меня, отец, я не знаю! Но клянусь тебе, я не виновата…
— Верю тебе, верю, но говори!
— Я не знаю, сколько проспала, а когда проснулась, лежала на постели в моей комнате, обесчещенная Ферраном, который сидел со мной рядом.
— Ты лжешь, лжешь! — в ярости закричал Морель. — Признайся, что ты уступила насилию из страха, что меня посадят в тюрьму, но только не лги?
— Отец, клянусь вам…
— Ты лжешь, лжешь! Если ты ему уступила, зачем бы он вдруг захотел упрятать меня в тюрьму?
— Уступила! О нет, отец, мой сон был таким глубоким, что я была словно мертвая… Это вам кажется страшным, невероятным… Господи, я сама это знаю и до сих пор не могу понять…
— А я все понимаю, — вмешался Родольф, прерывая Луизу. — Этому человеку не хватало только такого злодеяния. Не обвиняйте вашу дочь во лжи, Морель!.. Скажите, Луиза, когда вы ужинали, прежде чём подняться к себе, вы не заметили никакого странного привкуса в том, что вы пили? Постарайтесь вспомнить, это очень важно.
