– Да и без шрама понятно было, что это не Дмитрий… Во всяком случае, не тот Дмитрий Алексеевич Деев, с которым я имел счастье быть знаком некоторое время, – понуро признался Борменталь, – К тому же, согласитесь, несколько странно, когда тело перевозят для констатации смерти из одной больницы в другую – да еще и в такую, где ни морга, ни патологоанатома нет! Привозят, заметьте, почти через сутки после биологической смерти, да еще и в полной армейской форме командира дивизии…

Прошкин, огорошенный потоком новой информации, хотел по кабинетной привычке присесть прямо на стол, как часто делал во время настоящих допросов, но вспомнил, что сидеть на обеденном столе плохая примета, сулящая неприятности по работе, пододвинул себе второй стул, развернул его спинкой вперед и, наконец, уселся.

– Действительно, Георгий Владимирович, если вы были совершенно уверенны, что этот труп не является трупом комдива Деева, не следовало замалчивать такую важную для многих информацию…

Борменталь одарил Прошкина исполненным глубокого презрения взглядом:

– Товарищ Баев истероидная личность. Классическая стафизагрия, если производить классификацию в соответствии с типами гомеопатических препаратов. Душевный комфорт для подобных персон не достижим в принципе, так что, Николай Павлович, вы совершенно напрасно так сильно печетесь о своем доверителе, или кем вам приходится наш дражайший Александр Дмитриевич. Будьте совершенно спокойны. Он знает.

– Знает? – усомнился Прошкин.

– Откуда он может знать? – возмутился Мазур.

– От социума. Или по-марксистки выражаясь – от прогрессивной общественности…

Прошкин с трудом подавлял в себе идущее в разрез с законностью желание отвесить доктору-шутнику полновесную оплеуху, и случайно встретившись взглядом с Мазуром, понял, что нотариус борется с тем же, разве что несколько более облагороженным в силу дворянского воспитания, чувством. Поэтому совершенно не удивился бы, извлеки Евгений Аверьянович из объемистой папки старую добрую нагайку. Но нотариус, как того и требовала его профессия, вытащил из паки еще один документ – увесистый, потрепанный со множеством закладок и вклеек том, озаглавленный – «История болезни Деева Дмитрия Алексеевича».

В средине апреля доктора медицины, специалиста в области маниакальных психозов, представляющих социальную опасность, Георгия Владимировича Борменталя пригласил главный врач психиатрической клиники, где он успешно практиковал. И попросил об услуге. Нет – не о личной. Об услуге – главвврач скосил глаза куда-то в сторону потолка, понизил голос и прошептал «компетентным органам». Георгий Владимирович без колебаний согласился – в силу его научной специализации, роль эксперта ему приходилось исполнять регулярно – и в связи с повторяющимися, однотипными насильственными смертями, и при необходимости оценить степень вменяемости задержанных и подозреваемых.

Но сейчас речь шла совершенно об ином – нужно было подтвердить смерть некоего высокопоставленного военачальника и по возможности установить ее причину. Ни первое, ни второе не составило для опытного клинициста, которым был Георгий Владимирович особого труда – тело принадлежало человеку, скончавшемуся от восемнадцати до двадцати часов назад в следствии прогрессирующего рассеянного склероза.

На этом простое закончилось, и началось невообразимое. Если верить бумагам – вполне официальным документам, поступившим к нему вместе с телом – перед ним был труп Дмитрия Алексеевича Деева. В бурной, богатой на события и встречи с историческими личностями молодости, доктору приходилось несколько раз близко общаться с человеком, которого звали так же – но труп явно принадлежал не этому давнишнему знакомому. Конечно, в огромной стране у того Деева могло быть сколько угодно однофамильцев, и даже полных тезок. Возможно кто-то из них так же не был обделен воинским мастерством. Тем более доктор – человек мирной профессии и нынешние воинские звания, отображаемые при помощи геометрических фигур, различает с трудом. И вообще – Георгий Владимирович поклялся своему учителю – известному физиологу, на его смертном одре, никогда не соваться в политику… Словом, инцидент был исчерпан. Свидетельство о смерти и прочие порождения бюрократии подписаны. Тело увезли.

В тот же день, главврач мямля и тушуясь, предложил Борменталю съездить на десять дней в Крым по горящей профсоюзной путевке. Доктор, любивший бурное пробуждение горной природы с радостью согласился. А по возвращении… был сразу же арестован – прямо на вокзале. И провел в холодной, но ярко освещенной в любое время суток камере больше месяца. Никакого обвинения ему не предъявляли, никто его ни о чем не спрашивал. Его просто запихнули в камеру, отобрав колющие и режущие, а так же металлические предметы и казалось, тут же совершенно забыли о его существовании.

Доктор чувствовал себя узником замка Иф, разве что царапать на стенах ему было нечем. Он погрузился в горестные размышления и сопоставления недавних событий. Материала для такого анализа у Георгия Владимировича хватало.

Как человек ответственный он оставил адрес санатория больничному регистратору, секретарю главного врача и старшей сестре. Эта добрейшая женщина, питала к доктору симпатию, и, конечно же, уже через три дня написала ему письмо. При больничной рутине придумать повод написать, да еще зная, что он вернется через полторы недели, с точки зрения самого рационального Борменталя было просто невозможно! Но его поклоннице это удалось – она убористым почерком, почти на трех страницах подробно поведала доктору как на следующий день после его отъезда к главному приехала «комиссия» – добрый десяток военспецов на правительственных машинах. Минут через сорок после того, как высокие гости заперлись в кабинете с главврачом, туда же позвали Ниночку – так звали старшую медсестру – с успокоительным, льдом и мокрым полотенцем. Она прибежала и убедилась – у одного из военных – очень красивого и совсем молодого человека в элегантной форме была самая настоящая истерика. Но, вместо того, что бы выпить валерьяновых капель, приложить ко лбу мокрое полотенце, которые она принесла, и успокоиться молодой человек стал нервничать еще больше, кричать, что не желает быть отравленным, как его безвременно скончавшийся отец, тело которого украли злокозненные враги, а в довершение даже швырнул об пол медицинским лотком так, что Ниночке пришлось убирать осколки стекла, разлетевшиеся по всему кабинету. Она даже подумала, что интересный молодой человек будущий больничный пациент – но ошибалась. Спутники этого истерика всецело поддерживали, и дружно требовали от главного какой-то труп, или хотя бы бумаги. И даже обещали в противном случае «пристрелить как поганою собаку» Астафия Васильевича – главного врача больницы – человека добрейшей души и прекрасного специалиста. В довершение визита военные, под руководством переставшего, наконец, рыдать красавца сгребли в ящики массу историй болезней, регистрационные карточки, собрали по кабинетам рабочие записи врачей и удалились на огромных черных машинах, рассыпая самые мрачные угрозы персоналу больницы. Ниночка сильно беспокоилась о судьбе Георгия Владимировича – ведь именно он осматривал чей-то труп перед самым отъездом. Она намекала – что лучше бы Борменталю сказаться больным и какое-то время в Москву не возвращаться…

Но верный научным принципам доктор не верил в женскую интуицию и вернулся домой ровно в предусмотренный путевкой срок. Получается для того только, что бы сменить свой уютный рабочий кабинет с молочно – белыми стенами на такой же неизбежный молочно-белый свет многоваттной негаснущей лампочки в одиночной камере.

В этом неуютном свете Владимир Георгиевич размышлял о том, что больной в такой стадии, как у продемонстрированного ему тела, вряд ли мог самостоятельно перемещаться, вообще делать какие-то движения и уж тем более одеваться. Кому же могло прийти в голову обрядить тело такого покойника – транспортируемое из одной больницы до другой в полную армейскую форму? И тут же полностью исключал возможность того, что некие тайные силы сознательно подсунули это несчастливое тело для освидетельствования именно ему – врачу, некогда лечившему Деева, рассчитывая, что он – как человек порядочный, поднимает скандал… Нет, такая сложная комбинация могла быть навеяна только тюремной атмосферой призванной сломить психику арестанта.