– Мне презабавную притчу давеча рассказали в узилище сотоварищи мои. Как абсолютно подлинную. Деревенская старица пришла на прием к Михал Иванычу Калинину дабы полюбопытствовать – кто же придумал колхозы – коммунисты или ученые? – Коммунисты! – гордо ответствовал Всесоюзный староста. Я так и полагала, – удовлетворилась старица, – ученые бы сперва на собаках проверили. Я к тому привел тут сию притчу – что у каждого свои обязанности. И Вам – Николай Павлович – при вашей занятости рабочей не пристало такими предметами как судьба сего существа обременять себя. Вы ведь государственный человек и на службе денно и нощно пребываете. Мало ли забот у вас? Но вот передать страдалицу – умом скорбную – в руки медицинской науки – ваша обязанность, долг я бы сказал – как мудрого государственного человека! Но ведь учитывая тягостность состояния сей девицы – ни районные доктора, ни даже губернские не смогут ее страданий облегчить. Оттого, следует Вам, препроводить болящую в столицу, где она может много медицинской науке послужить.

Прошкин воспарял духом, быстренько по всей форме написал сопроводительное письмо областному психиатру и еще одно – непосредственно главврачу столичной лечебницы для умалишенных – куда обычно направляли граждан для экспертизы и в тот же день тщательно связанная, облитая тем самым полстаканом святой воды и получившая – на всякий случай – несколько уколов сильного снотворного средства «страдалица» была отправлена в столицу.

Ее дальнейшей судьбой Прошкин не интересовался, и считал эту неприятную историю счастливо завершившейся. Только через пару недель приехал к Прошкину глубоко расстроенный Жора Кравец с початой бутылкой водки и попросил ответной помощи – от Жоры ушла горячо любимая супруга, и он просил у Прошкина какой-нибудь подходящий заговор или присушку что бы ее вернуть. И Прошкин, в который раз порадовавшись, что так до сих пор и не вступил в брак, все же товарища пожалел, выдал ему тетрадку из соответствующего тематического раздела своей богатой коллекции. Да вот незадача – через пару дней Кравца арестовали, и при обыске изъяли ту пресловутую тетрадку. А увидать в витиеватых заклинаниях и шепотках тайный шпионский шифр было делом техники. Учитывая обширную переписку Прошкина по такой тематике – такое дело вполне потянуло бы на группу…

Спасли Прошкина только заступничество товарища Коренева и собственная расторопность. Узнав об аресте Кравца, Прошкин сразу же почувствовал угрозу. Но, жечь бумаги не привлекая внимания, уже было слишком поздно, и он быстренько сложил наиболее сомнительные из них в посылочный ящик, отправил ящик казенной почтой Субботскому – приписав на посылке «Следственные материалы для экспертизы». Субботский – человек не глупый и поймет, что стряслось. Вещественную же часть коллекции Прошкин наскоро переписал в казенные страницы описи и оформил как «экспонаты, переданные гражданами для организации музея атеизма».

Так что все можно сказать обошлось. С должности конечно, на всякий случай, Прошкина выставили. А его место занял, против обычной традиции – назначать на место провинившегося человека со стороны – бывший заместитель и комсорг управления Калинского районного НКВД, тот самый Слава Савин. То есть выходило, Прошкин не был ни в чем виноват. И его даже собственно не выставили – а тихо и культурно перевели на другую работу – то есть в эту самую группу «Превентивной контрпропаганды»…

Честно сказать, ругать за информированность Баева Прошкин мог только себя, свою мягкотелость и гуманизм. Потому что он не сомневался – о его увлечении и последствиях такового Саша, большой любитель живых осколков царизма, узнал не от кого иного как от самого отца Феофана. По своему мягкосердечию и сердобольности Прошкин, пристроил почтенного богослова отбывать отмерянный ему срок вдали от насыпных берегов Беломор – Балтийского канала, на постройке местного коровника. И вот теперь неблагодарный отец Феофан, отожравшись на колхозных харчах, пустился в беседы о своих и чужих секретах с первым встречным «учтивым юношей».

Прошкин выдохнул и разжал кулаки. Он собрал силу воли как железную пружину и даже улыбнулся Баеву. Просто и открыто – как всегда улыбался гражданам, проходившим по статьям Особого Совещания.

– А Вы, Александр Дмитриевич – настоящий актер – прав Георгий Андреевич, – Георгием Андреевичем звали именитого актера МХАТа, у которого Баев брал уроки сценического искусства, – Ох как прав, когда Вас хвалит как истинного последователя школы Станиславского! Вы свой большой талант просто-таки в землю закапываете! – елейным голосом закончил Прошкин. Пусть это ублюдок Баев знает, что пока он с Феофаном «мосты наводил», Прошкин тоже не розы нюхал!

Баев тут же отвесил присутствующим глубокий поклон – достойный настоящего народного артиста.

Наблюдавший за сценой зарождающейся дружбы через полуоткрытую дверь Корнев громко кашлянул, вошел в канцелярию, и миролюбиво поинтересовался у Баева, указав на сооружение из папок:

– Это что за такая самовозведенная постройка у вас Александр Дмитриевич?

– Это Храм… Точнее – Храмина. Вместилище мертвого знания, – грустно ответил Баев и водрузил на самый верх стаканчик с карандашами.

– Вот вам, орлы, сейчас товарищ Ульхт объяснит насчет такого Храма! Что-то вы заигрались, вместо того, чтобы с материалами ознакомиться… – мягко пожурил «строителей» Корнев.

Баев высоко взметнул одну из черных бровей:

– Товарищ? Ульхт – беспартийный. Такое обращение как «товарищ» вряд ли уместно по отношению к беспартийному.

– Как же нам его называть? Гражданин что ли? – полюбопытствовал Прошкин, он не минуты не сомневался, что к Ульхту сейчас обращаются именно так.

– Нет, назвать его «гражданином» тоже не корректно – поскольку эта форма подразумевает наличие советского гражданства, а Ульхт иностранный поданный…- продемонстрировал высокий уровень информированности Баев. Обрисованная им схоластическая проблема, застала Прошкина и Корнева совершенно врасплох.

Только мирно читавший все это время Борменталь отложил книгу и поинтересовался:

– А, кстати, где он? Где Йозеф Альдович? Ведь уже сорок минут прошло с одиннадцати часов, а он все задерживается…

Корнев придал лицу строгое выражение и незаметно для присутствующих показал Прошкину кулак с отставленным вверх большим пальцем – вероятно, ему уже доложили про задержанного коварного иностранного шпиона с фотоаппаратом.

– Вот – я как раз хотел сообщить всем присутствующим – что до пятнадцати часов у вас будет время для самоподготовки. Материалы у вас на руках – так что – за работу, товарищи! – с этим напутствием Корнев вышел из канцелярии.

Как только дверь закрылась Баев лениво потянулся, толкнул одну из нижних папок, отчего импровизированный домик за несколько секунд красиво, шумно сложился в аккуратную окружность, и стал разбирать и просматривать папки. Одну из них Баев отложил на стол и пододвинул к Прошкину:

– Это, Николай Павлович, явно ваша…

Прошкин про себя удивился – он в глаза не видел ни документов, ни папок в которых они хранятся, и даже понятия не имел, по какому принципу они поделены между участниками группы. Но виду, конечно, не подал, а папку взял и, придав лицу подобающее деловитое выражение, стал изучать. А изучать было что!

На первой же странице, над стопочкой документов лежала презанятная фотография, довольно скверного качества, сильно пожелтевшая. Она запечатлела студенческую группу, и сделана была – как следовало из угловато-минималисткой подписи, в 1924 году. В группу входил ни кто иной как… Ульхт, которого после комментария Баева, Прошкин даже не знал как называть, и еще один хорошо знакомый Прошкину человек – а именно – Алексей Субботский. Узнать обоих даже в худеньких юнцах с горящим взором не составляло труда…