С чашкой чая в одной руке и кусочком сахара в другой Прошкин направился к книжному шкафу – ему хотелось отдохнуть от напряжения интеллектуальных сил, почитать что-нибудь знакомое, приятное и познавательное – хотя бы «Толковый словарь атеиста». Этот зачитанный томик не раз помогал Прошкину восстановить душевную гармонию и равновесие. Он запил сахар чаем и принялся выбирать подходящую статью…

Вот она – еще со вчерашнего вечера Прошкина мучил вопрос что за такая «катарская ересь»? Есть ли она в реальности – или это неологизм, придуманный начальником в качестве ругательства для бестолковых подчиненных? Страницы скользили одна задругой, пока на символической семьдесят седьмой не отыскалась нужная статья:

Прочитанное сильно смутило Прошкина. Он опять почувствовал себя мелкой, необразованной личностью, не достойной уготованной ему руководящей работы. Вот Владимир Митрофанович, на что занятой человек – а находит время над собой расти, и про катарскую ересь и про Монсегюр, не в пример Прошкину, знает! Что бы хоть как-то восполнить пробел в знаниях, он решил тут же прочитать статьи посвященные «павликанской е.» и «вальденской е.». Потому что про богомильскую он и сам мог книжку написать – потолще этой!

Реализовать план самосовершенствования Прошкину не удалось. Его внимание отвлек сперва шум за окном, а затем и удивительное зрелище этим шумом сопровождавшееся. Алексей Субботский тащил за руку к дому Прошкина протестующего и упирающегося доктора Борменталя. Разумеется, справиться с крупным и крепким медиком самостоятельно хилому Леше было бы не под силу, поэтому в особо критические моменты его усилия поддерживал человек, которого Прошкин менее всего ожидал увидеть в таком окружении, зато имеющий надлежащую воинскую подготовку и внутреннюю стойкость.

Нотариус Мазур орал. Единственно, что стоит отметить особо – пренебрегши советом доктора Борменталя «орать на нивах», делал он это прямо в ухоженном палисаднике Прошкина. Крики нотариуса разносились по окрестностям и могли привлечь излишнее внимание соседей…

Не будь доктор и нотариус людьми старой «образованной» закваски, их моральное противостояние давно переросло бы в прозаическое рукоприкладство. Чтобы не позволить этим благородным людям обнажить низменные стороны души, Прошкин молнией вылетел во двор и затолкал шумную компанию в дом, еле успев на ходу застегнуть верхнюю пуговичку гимнастерки – чтобы лишний раз не позорится перед вышколенным Мазуром, сияющие ботинки которого снова поставили Николая Павловича в тупик. Ведь нотариус – кем бы он ни был при царском режиме – сейчас перемещался пешим порядком по тем же густо присыпанным летней пылью Н-ским улочкам, что и сам Прошкин, сапоги которого, не смотря на титанические усилия, уже через несколько шагов покрывала сероватая дымка. Но размышлять об этой культурно – исторической метафизике сейчас было не досуг.

Мазур поморщившись, стряхнул со стола в гостиной воображаемые крошки при помощи белого шелкового платка, возложил на подготовленное таким образом место папку с вензелем и принялся отчитывать Прошкина:

– Николай Павлович, я очень обеспокоен состоянием работы вашего ведомства! Более того, я даже убежден, что Вам, как доверенному лицу гражданина Баева, нужно жалобу подать – или как правильно назвать документ, указывающий на недостатки в деятельности ваших коллег?

– Рапорт, – подсказал Прошкин, совершенно не понимая, куда клонит нервный нотариус, и зачем ему понадобилась массовка в виде Леши и доктора.

– Рапорт, так рапорт, – согласился Мазур, – но оставлять такие вопиющие факты без внимания ни в коем случае не следует! Вот – полюбопытствуйте! – нотариус вытащил из папки и передал Прошкину вожделенный документ – Свидетельство о смерти Деева Дмитрия Алексеевича. Документ этот содержал факты действительно вопиющие! Не по тому, что в нем прямо указывалось – «на момент осмотра можно считать биологическую смерть наступившей от восемнадцати до двадцати часов назад». И даже не по тому, что в качестве причины смерти фигурировал именно «рассеянный склероз». А в силу подписи лица, констатировавшего факт смерти товарища Деева. Заключение о смерти и медицинских причинах, ее повлекших, было сделано специалистом по фамилии Борменталь Г.В.!

От такой новости Прошкин совершенно опешил. И что бы скрыть эмоции, склонился над столом, вытащил чистый листок и чернильницу с пером, а потом попросил Георгия Владимировича:

– Распишитесь, будьте добры…

– К чему это домашнее расследование – Николай Павлович! – вспылил Борменталь, – можно подумать я какой-то злодей из оперетты! Освидетельствование трупа действительно производилось мной, и подпись тут действительно – моя. Хотя мне совершенно не понятна иррациональная реакция товарища Мазура на содержание этого документа! Уж вы то – Евгений Аверьянович, – или как вас следует теперь величать, – совершенно н-и-к-а-к-о-г-о отношения к этому происшествию не имеете! Да и Николай Павлович в общем-то тоже…

– Вы ошибаетесь – мы оба имеем, и самое непосредственное! Николай Павлович – поверенный товарища Баева, уполномоченный блюсти его интересы! Я же – должностное лицо, да и просто гражданин, в конце концов! И как гражданин я потрясен тем, как вы могли никого не уведомить? – Мазур отодвинул на середину комнаты стул, и совершено следовательским жестом, взяв Борменталя за плечи, резко усадил на него.

– А кого мне, по-вашему, должно было уведомить? Дать объявление в газете «Новости советской медицины»? Написать письмо товарищу Калинину? Бегом бежать в районное НКВД? Да и о чем собственно я бы написать? Что констатировал смерть человеческой особи, причиной которой был рассеянный склероз… Покойного вполне могли звать Дмитрием Алексеевичем, готов допустить даже, что его фамилия была Деев… Ведь у трупов нет привычки представляться патологоанатомам! – в своей обычно ироничной манере попытался оправдаться Борменталь. Такое завидное присутствие духа вызывало настоящее уважение – потому что доктор, неудобно сидевший на стуле среди пустого пространства, был в весьма уязвимой позиции – за спиной у него маячил враждебно настроенный Мазур, а как раз напротив стоял Прошкин – вся эта дислокация сильно напоминала «допрос с пристрастием» в царской охранке. Что бы устранить подобные не допустимые в отношение советского УГБ ассоциации, Прошкин, уже начавший догадываться о подоплеке происходящего, как можно дружелюбнее, обратился, но вовсе не к Борменталю, а к самому Мазуру:

– Евгений Аверьянович, на каком основании вы сделали вывод, что лицо, смерть которого констатировал товарищ Борменталь, не являлось Деевым, Дмитрием Алексеевичем?

– Извольте. У меня есть веские основания для этого! Некогда Дмитрий Алексеевич получил ранение холодным оружием – достаточно серьезное. От этого ранения у него остался шрам – на плече и правой части груди. В протоколе осмотра – он прилагается к заключению о смерти – о шраме ни слова! – дотошный нотариус передал Прошкину протокол осмотра, в котором действительно не было ни слова о шраме, – Но, Георгий Владимирович, как компетентный медицинский специалист не пропустил бы подобной детали при осмотре трупа. А как человек, некогда способствовавший исцелению упомянутой раны, породившей шрам, мог бы сделать выводы об идентичности тела!