И они вышли из столовой, оставив меня наедине с Флоренс.

Странно, но факт, что среди сутолоки и суеты последних событий, когда люди постоянно приходили и уходили по двое, по трое, а в случае Спода — по одному, я совершенно не задумывался о том, что неизбежно настанет момент, когда я и эта девица останемся с глазу на глаз в так называемом solitude ‘а deux.[62] И вот теперь, когда это случилось, растерялся, не зная, с чего начать разговор. Но я все-таки попытал удачи, воспользовавшись тем же приемом, что и раньше, когда пришлось завязывать разговор с Л.Дж. Троттером.

— Передать вам сосиску? — предложил я.

Она ответила отрицательным жестом. В том смысле, что ее душевное волнение невозможно унять сосисками.

— О, Берти, — только произнесла она и смолкла.

— Или кусок ветчины?

Флоренс покачала головой. Спрос на ветчину оказался так же невысоким.

— О, Берти, — повторила она.

— Я здесь, перед вашими глазами, — отзываюсь, чтобы ее подбодрить.

— Берти, я не знаю, что делать.

И снова отключилась. Я стою, жду, что дальше. Мелькнувшую было мысль предложить еще и порцию рыбы я сам отверг. Дурацкое занятие — перебирать все, что значится в меню, словно какой-нибудь официант перед нерешительной посетительницей.

— Я чувствую себя ужасно, — говорит она.

— А вид у вас цветущий, — заверил я ее, но она отмахнулась и от этого тонкого комплимента.

Снова наступило молчание. А потом у нее все-таки вырвалось:

— Из-за Перси.

Я в эту минуту жевал тост, но тут галантно положил его обратно на тарелку.

— Из-за Перси? — переспросил я.

— О, Берти, — в который раз повторила Флоренс. И судя по тому, как дергался у нее кончик носа, она была вне себя. — Все это… что сейчас произошло… когда он сказал, что не огорчит девушку, которую любит… и я поняла… на что он пошел ради меня…

— Я с вами совершенно согласен, — сказал я. — Благородный поступок.

— …со мной что-то произошло. Я словно впервые увидела настоящего Перси. Конечно, я всегда восхищалась его интеллектом, но это — совсем другое. Мне открылась его душа, я увидела…

— Как она прекрасна, да? — подсказал я ей. Флоренс глубоко-глубоко вздохнула.

— Я была сражена. Потрясена. Я поняла, что он — воплощенный Ролло Биминстер в жизни.

Мгновение я не мог сообразить, кто это. Потом вспомнил.

— О, а, да. Вы не успели мне подробнее рассказать о нем, только, что он пришел в отчаяние.

— Это в самом начале, до того как они с Сильвией помирились.

— Они, значит, все-таки помирились?

— Да. Она заглянула ему в душу и поняла, что никого другого для нее не существует.

Я уже упомянул, что в то утро сообразительность моя достигла высшей точки, и в этих ее словах я уловил отчетливый призвук про-персивальских (на сегодняшний день) настроений. Я мог, конечно, ошибаться, но думаю, что не ошибался. И эти настроения я оценил как благоприятные, заслуживающие дальнейшего внедрения. Как справедливо заметил Дживс, в людских делах бывают спады и подъемы, на гребне приносящие удачу.[63]

— Послушайте, — говорю я ей. — Вот какая мысль мне пришла в голову: почему бы вам не выйти за Перси?

Она вздрогнула. Очнулась. Затрепетала. Ожила, словно ощутила под килем струение жизни. В ее глазах, устремленных на меня, я без труда заметил свет надежды.

— Но ведь я обручилась с вами, — возразила она в том смысле, что готова, кажется, убить себя за такой глупый поступок.

— Ну, это несложно исправить, — успокоил я ее. — Отмените помолвку, и все дела, вот вам мой совет. Зачем вам в доме такой хилый мотылек, как я, вы нуждаетесь в родственной душе, в друге, который носит шляпу 9-го размера и будет сидеть с вами, держась за руки, и говорить о Т.С. Элиоте. Перси как раз отвечает всем этим требованиям.

Флоренс слегка задохнулась. Свет надежды разгорелся еще ярче.

— Берти! Вы согласны меня освободить?

— Ну разумеется. Само собой, горькая утрата, и все такое прочее, но считайте вопрос решенным.

— О Берти!

Она повисла у меня на шее и наградила меня поцелуем. Неприятно, конечно, но что поделаешь, с такими вещами приходится мириться.

Так мы стояли, без слов заключив друг дружку в объятия, когда тишину нарушил как бы взвизг местной собачонки, должно быть, стукнувшейся носом о ножку стола.

Но только это была не собачонка. Это был Перси. Он стоял в дверях, весь напружинившись. И неудивительно. Ведь, если любишь девушку и, входя в комнату, застаешь ее в обнимку с другим парнем, испытываешь ужасные страдания.

Овладев собой ценой огромного усилия, Перси произнес:

— Продолжайте, прошу вас. Извините, что помешал.

И громко сглотнул. Он явно не был готов к тому, что Флоренс, вдруг оторвавшись от меня, прыгнула к нему почти с такой же ловкостью, как я прыгал от Сыра Чеддера.

— Э-э, не понял, — сказал он, держа ее на весу.

— Я люблю вас, Перси!

— Это правда? — Лицо его на миг посветлело, но за этим сразу же последовало затемнение. — Вы же помолвлены с Вустером, — мрачно заметил он и посмотрел на меня так, словно, по его мнению, половина всех бед человечества происходит из-за таких людей, как я.

Я зашел за стол с другой стороны и взял еще один тост. Холодный, конечно, но я вообще-то люблю холодные тосты, было бы масла побольше.

— Нет-нет, — пояснил я ему, — с этим покончено. Приступайте, старина. Вам зеленый свет.

И Флоренс прибавила дрожащим голосом:

— Берти меня освободил. Я целовала его из благодарности. Когда я призналась ему, что люблю вас, он снял с меня обязательства.

Было видно, что на Перси это произвело впечатление.

— Вот это да! Очень благородно с его стороны.

— Такой он человек. Берти — воплощенное рыцарство.

— Несомненно. Я поражен. Поглядеть на него, никогда не скажешь.

Мне уже осточертело без конца слушать от разных людей, что поглядеть на меня, никогда не скажешь того или сего, и вполне возможно, что на этот раз я бы ответил что-нибудь язвительное, не знаю, правда, что. Но, прежде чем я собрал ся с мыслями, Флоренс вдруг испустила возглас, близко напоминающий вопль отчаяния:

— Но, Перси, что нам делать? У меня есть только небольшие ежемесячные суммы на туалеты.

Я не уловил ход ее мыслей. И Перси тоже. Мне они показались загадочными, и видно было, что и ему так кажется.

— А при чем тут это? — спросил он.

Флоренс заломила руки — я часто слышал о таком действии, но наблюдал его впервые: это круговые повороты руками, начиная от запястий.

— Я хочу сказать, у меня нет никаких средств, у вас тоже нет, кроме тех денег, что вам будет платить отчим, когда вы войдете в его дело. Нам придется жить в Ливерпуле. Но я не могу жить в Ливерпуле!

Вообще-то говоря, некоторые там все-таки живут, как я слышал, но я ее понимал. Ее сердце было в лондонской Богемии — Блумсбери, Челси, абсент с сэндвичами в студии и всякое такое, она не хотела этого лишиться. В Ливерпуле студий, я думаю, не имеется.

— М-да, — сказал Перси.

— Вы понимаете меня?

— О, вполне, — сказал Перси.

Ему явно было как-то неловко. Очки в черепаховой оправе странно блеснули, баки слегка завибрировали. Минуту он молчал в нерешительности. А потом заговорил:

— Флоренс, я должен перед вами покаяться. Просто не знаю, как признаться. Дело в том, что у меня вполне недурное финансовое положение. Я не богат, но имею приличный доход, вполне достаточный, чтобы содержать дом. И переселяться в Ливерпуль я не собираюсь.

Флоренс вытаращила глаза. По-моему, она подумала, что он, несмотря на такую рань, успел заложить за галстук. Вид у нее был такой, словно она сейчас попросит собеседника произнести: «Твистер свистнул у Ситуэлла виски и свитер». Но сказала она другое:

— Но, Перси, дорогой, вы же не могли это заработать своими стихами?