— Если вы не возражаете, сэр, я бы хотел остаться и досмотреть представление.

— Дело ваше, Дживс, — сказал я уныло. — Лично мне уже ничего не хочется. Загляну, пожалуй, в «Козу и виноград», пропущу еще стаканчик цианистого калия и отправлюсь домой.

Должно быть, было около половины одиннадцатого. Я сидел в своей столь дорогой моему сердцу гостиной, мрачно потягивая укрепляющее средство, более или менее последний стакан за сегодняшний день, когда в парадную дверь позвонили, и передо мной возник Таппи. У него был такой вид, будто он пережил великий опыт общения с собственной душой. Под глазом наливался смачный синяк.

— А-а, Берти, привет, — сказал он и принялся расхаживать вокруг камина, будто прикидывая, что бы такое повертеть в руках или, может, разбить.

— Я только что пел в концерте у Бифи Бингема, — сказал он после непродолжительного молчания.

— Да? Ну и как?

— Очень лихо, — сказал Таппи. — Зрители в диком восторге.

— Сразил их?

— Наповал, — сказал Таппи. — Плакали, как дети. Заметьте, это говорил человек, получивший прекрасное воспитание, человек, который с молоком матери впитал, что ложь — смертный грех.

— Наверное, мисс Беллинджер довольна?

— Да, в полном восторге.

— Значит, теперь полный порядок?

— Да, конечно. Таппи помолчал.

— Но, с другой стороны, Берти…

— Да?

— Знаешь, я все хорошенько обдумал. Как-то я сомневаюсь… по-моему, мисс Беллинджер мне все-таки не пара.

— Сомневаешься?

— Да.

— Но почему вдруг?

— Даже не знаю. На тебя находит вроде как озарение. Берти, я очень уважаю мисс Беллинджер. Восхищаюсь ею. Но… э-э… Берти, я ничего не могу с собой поделать… Чувствую, что добрая, милая девушка… э-э… как твоя кузина Анджела, например… была бы… э-э… на самом деле… Словом, я хочу попросить тебя, может, ты позвонишь Анджеле и узнаешь, как она отнесется к предложению пойти сегодня вечером к Беркли поужинать и потанцевать.

— Тогда вперед! Вот телефон.

— Нет, Берти, я бы все-таки попросил тебя. Так или иначе, если ты проложишь дорогу… Видишь ли, может случиться, что она… в смысле, ты ведь знаешь, случаются всякие недоразумения… Берти, дружище, ты понимаешь, к чему я клоню? Пожалуйста, похлопочи за меня, проложи дорожку, если ты не против.

Я подошел к телефону и позвонил тете Далии.

— Она говорит, что ты можешь прийти, — сказал я.

— Передай ей, — благоговейно проговорил Таппи, — она и глазом не успеет моргнуть, а я уже буду у нее.

Едва он умчался, как я услышал щелчок замка и мягкие шаги по коридору.

— Дживс, — позвал я.

— Сэр? — сказал Дживс, появляясь в гостиной,

— Дживс, удивительные вещи творятся на свете. Здесь только что был мистер Глоссоп. Сказал, что у них с мисс Беллинджер все кончено.

— Да, сэр.

— Кажется, вы совсем не удивлены.

— Нет, сэр. Признаться, я предвидел подобную возможность.

— Да? Но почему?

— Эта мысль мне пришла, когда я увидел, как мисс Беллинджер ударила мистера Глоссопа в глаз.

— Ударила?!

— Да, сэр.

— В глаз?!

— В правый глаз, сэр. Я схватился за голову.

— Что, черт подери, на нее нашло?

— Мне показалось, сэр, мисс Беллинджер была немного расстроена приемом, который ей устроила аудитория.

— Господи Боже мой! Неужели она тоже провалилась?

— Да, сэр.

— Но почему? У нее прекрасный голос.

— Да, сэр. Но, я думаю, публику возмутил ее репертуар.

— Дживс! — Мысли у меня в голове пустились вскачь. — Неужели мисс Беллинджер тоже им спела «Эй, сынок!»?

— Да, сэр. К тому же она вынесла на сиену — на мой взгляд, весьма необдуманно — большую куклу и пела, обращаясь к ней. Аудитория впала в заблуждение и приняла ее за марионетку чревовещателя. Вследствие этого случился небольшой беспорядок.

— Но какое странное совпадение, Дживс!

— Не совсем, сэр. Я рискнул взять на себя смелость подойти к мисс Беллинджер, когда она приехала на концерт, и напомнить ей о себе. Затем я сказал, что мистер Глоссоп просил меня передать ей его горячее пожелание исполнить в знак особого к нему расположения его любимую песню «Эй, сынок!». Когда мисс Беллинджер узнала, что и вы, и мистер Глоссоп тоже пели эту песню непосредственно перед ней, мне кажется, она сочла, что стала жертвой глупой шутки мистера Глоссопа. Будут ли какие-нибудь приказания, сэр?

— Нет, спасибо.

— Покойной ночи, сэр.

— Покойной ночи, Дживс, — благоговейно сказал я.

Мой крепкий сон был прерван звуком, напоминающим отдаленные раскаты грома, и когда сонный туман немного рассеялся, я смог определить, что это за звук и откуда он исходит. Источником его был теткин скотч-терьер Макинтош, который царапался в дверь. Дело в том, что моя тетушка Агата отбыла лечиться в Aix-les Bains, а на мое попечение оставила это скудоумное животное, с которым у нас резко расходятся взгляды на предмет раннего вставания. Хотя часы не показывали и десяти, глупый пес был тут как тут.

Я позвонил, и вскоре из ниоткуда возник Дживс с подносом. Впереди Дживса бежало животное, оно вскочило на кровать, проворно лизнуло меня в правый глаз, свернулось клубочком и немедленно погрузилось в глубокий сон. Объясните мне, какой смысл подниматься ни свет ни заря и ломиться в дверь, если вы намерены при первой же возможности снова завалиться спать. Тем не менее каждый день на протяжении последних пяти недель малахольный пес упрямо придерживался одной и той же стратегии, и, признаться, мне это уже здорово надоело.

На подносе лежало два-три письма и, залив в утробу с полчашки живительного напитка, я почувствовал, что теперь в силах за них приняться. Сверху лежало письмо от тетушки Агаты.

— Ха! — сказал я.

— Сэр?

— Я сказал «Ха!», Дживс. И это «Ха!» выражает облегчение. Тетушка Агата возвращается сегодня вечером. От шести до семи она будет в своей городской резиденции и надеется, что ее там встретит Макинтош.

— Вот как, сэр? Мне будет не хватать песика.

— Мне тоже, Дживс. Несмотря на его привычку подниматься чуть свет и до завтрака врываться ко мне с изъявлениями любви, он славный малый. Тем не менее я чувствую большое облегчение при мысли, что он скоро отправится восвояси. Пока пес находился под моей опекой, я не знал ни минуты покоя. Вам известно, что за дама тетушка Агата. Она расточает любовь своей собаке вместо того, чтобы окружить этой любовью родного племянника. И если, не дай Бог, с псом что-нибудь случится, пока я выступаю in loco parentis,[72] если он подцепит бешенство, вертячку или гельминтоз, тетя Агата обвинит меня.

— Совершенно верно, сэр.

— А вы хорошо знаете, Дживс, для тети Агаты и того, кого она сочтет виновным, Лондон становится слишком тесен.

Я вскрыл второе письмо и пробежал его глазами.

— Ха! — сказал я.

— Сэр?

— Еще одно «Ха!», Дживс, однако на этот раз оно означает умеренное удивление. Это письмо от мисс Уикем.

— Вот как, сэр?

В голосе Дживса я почувствовал озабоченность, и для меня не было секретом, какой вопрос он сейчас себе задает: «Неужели мой молодой господин близок к тому, чтобы снова поскользнуться?» Видите ли, в свое время сердце Берти Вустера было до некоторой степени пленено этой самой Робертой Уикем, которая никогда не удостаивалась одобрения со стороны Дживса. Он считал ее ветреной, своевольной и опасной для людей и животных. И я обязан сказать, что события в известной мере подтвердили его точку зрения.

— Она хочет, чтобы я сегодня пригласил ее на обед.

— Вот как, сэр?

— А также двух ее друзей.

— Вот как, сэр?

— Сюда. К половине второго.

— Вот как, сэр?

Я почувствовал раздражение.

— Дживс, бросьте подражать попугаю, — сказал я, решительно взмахнув куском хлеба с маслом. — Какой смысл стоять тут и твердить «Вот как, сэр?». Я знаю, что у вас на уме, и прямо заявляю — вы ошибаетесь. По отношению к мисс Уикем Бертрам Вустер холоден, как сталь. Но не вижу, черт побери, причины отказывать ей в такой малости, как обед. Вустер может разлюбить, но он всегда сохраняет учтивость.