Трубку взял Эмилио.

– Догадайся, кто звонит.

– Ах, это ты, Мигель. Ты что, уже вернулся в Лиссабон?

– Нет еще.

– Ты сказал мне, что вернешься через неделю. А прошло уже почти два месяца. Что-нибудь не так?

– Наоборот, все идет слишком так, как надо. Она оказалась превосходной наездницей.

– Так она еще не возненавидела лошадей?

– Нет, но еще один ящик периквиты мне не помешал бы.

– А что, она любит вино?

Эмилио продолжал поддразнивать друга, а глаза того невольно по-прежнему следили за Патрицией. Сейчас она спешилась и осматривала коня, проверяя, не повредил ли он копыта. Мигель увидел, как с ветви тополя слетел золотой лист и мягко опустился ей на голову. Солнечный луч, упав на листок, превратил его в искрящийся светом топаз. Мигелю стало жаль, когда Патриция поднялась во весь рост, а листок соскользнул наземь.

К тому времени, когда он закончил разговор с Эмилио, она уже ушла.

Мигель пустил Ультимато стелющимся по земле галопом через весь луг, но, едва заметив Патрицию, сменил темп и повел коня простой рысью. Патриция вышла из маленького застекленного домика, над входом в который была прибита табличка «Инсекторий».

Она озадаченно посмотрела на него.

– Чем я могу помочь вам, мистер Кардига?

– Мадемуазель, меня интересует это строение. Конюхи называют его «жукоторий». Что это такое – «жукоторий»?

Засмеявшись, она прикрепила к седлу Спорта два стеклянных сосуда, в которых кишмя кишели какие-то насекомые, и села на лошадь.

– Вот и конюхи тоже смеются, – сказал Мигель.

– А на самом деле в этом нет ничего смешного. Я здесь выращиваю хороших жуков, чтобы не опылять инсектицидами свои розы.

– Как это вы выращиваете хороших жуков?

– А я скармливаю им плохих жучков, которых тоже выращиваю. Можете посмотреть там, на окне, на листьях люцерны. Но плохих жучков я тут держу взаперти.

На лице у Мигеля можно было прочесть явное недоумение.

– Но как же вы их отличаете друг от друга?

– Рафиды – это плохие жучки – черного цвета, а хорошие – она указала ему на сосуд с насекомыми, – красного. Это, кстати, самки. Когда у меня набирается достаточно хороших жучков, я отвожу их в розарий – и они поедают плохих.

– Ну да, понятно.

Судя по его наморщенному лбу, ему как раз ничего не было понятно. Хотя, как знать, возможно, он был, наоборот, первым человеком, который хоть что-то понял.

Патриция пустила Спорта вскачь и с удивлением обнаружила, что Мигель поскакал следом за ней, хотя и поддерживая такую дистанцию, чтобы им не удавалось говорить друг с другом, не переходя на крик.

Она подъехала к огороженному участку, площадью в один акр, на котором был разбит розарий, открыла сосуды и выпустила насекомых; те, загудев, зигзагами устремились туда, где цвели последние в том сезоне розы.

– А почему розы туг в основном белые, – неожиданно спросил Мигель.

– Белые розы были любимыми цветами моей матери.

Мне кажется, перебравшись сюда, я действовала, главным образом, по наитию. Мне хотелось воскресить лучшую пору моего детства – еще до всех несчастий…

Она резко оборвала разговор. Не сказав больше ни слова, она поехала на пруд с утками, а потом к курятнику.

Есть что-то забавное и трогательное в том, как она управляется со своей живностью, подумал Мигель. Она не походила ни на фермершу, озабоченную грядущими барышами, ни на сентиментальную девушку, забавляющуюся с живыми игрушками. Ему не удавалось подыскать этому точного определения. Пожалуй, она обращалась со своей живностью, как мать – с детьми.

В течение долгого времени они в молчании ехали по густому ковру из опавших листьев. Перед небольшим подъемом Патриция сдержала коня. Мигель остановил своего с нею рядом.

– Как здесь красиво, – грустно произнесла она.

Он проследил за направлением ее взгляда, теряющегося в желтовато-зеленом просторе, там и сям усеянном медленно движущимися силуэтами лошадей. На солнце сверкал свежей краской белый плетень. Мягкие очертания Кошачьей Головы и соседних с нею гор походили на женщину, привольно раскинувшуюся под безоблачным небом.

– Все как на картине, – сказал Мигель.

– Лучше того! Это же – живая картина. И она меняется каждый день. Если вспомнить о старинных шедеврах, развешенных по стенам во дворце у моего деда… А это… – Она перевела дыхание. – Это мой метод заниматься живописью.

Внезапно она заметила, что Мигель перестал любоваться пейзажем. Вместо этого он почему-то уставился на нее. Патриция почувствовала себя неуютно.

– Почему бы вам не вернуться домой по нижней дороге, мистер Кардига? А я поеду по просеке – и мне придется перемахнуть при этом через пару-тройку заборов.

В знак согласия он коснулся рукой шляпы. Какое-то время он, оставаясь на месте, следил за тем, как она стремительно летит вдоль по лугу, затем решил отправиться за нею следом.

Услышав у себя за спиной стук копыт, Патриция обернулась – и ее лицо поневоле расплылось в радостной ухмылке.

Спорт «форсировал» поваленное дерево, у него за спиной отчаянно лаял Таксомотор. Помедлив пару мгновений, преодолел естественное препятствие и Ультимато.

Они поехали по забытой Богом местности – хотя Патриция прекрасно ориентировалась в здешней глуши, – поскакали узким ущельем меж гладких скал, промчались мимо завала из бревен. В конце концов они повернули еще раз, и Мигель увидел, что они описали полный круг и возвращаются к тому же самому месту у белого плетня, с которого начали. Тронув поводья, Патриция что-то произнесла, но Мигель не остановился прислушаться. Он послал Ультимато в галоп. Конь и всадник взлетели в воздух, перемахнули через пятифутовый плетень с запасом в добрых шесть дюймов и помчались по направлению к конюшне.

Когда Патриция появилась в стойле, Мигель растирал ноги Ультимато чистыми тряпками.

– Ну вот, вы и показали мне кое-что. Я ведь и не знала, что его учили форсировать препятствия, – сказала она.

– А его этому и не учили. – На губах у Мигеля появилась легкая усмешка. – Но, мадемуазель, конь, умеющий безупречно выполнять пируэт, отрывая при этом от земли три ноги с места, с легкостью берет на всем скаку любое препятствие.

Начиная с этой поездки вдвоем, Мигель возникал из небытия каждый вечер и, не говоря ни слова и неизменно соблюдая порядочную дистанцию, сопровождал девушку в объезде угодий. Сначала Патриция была рада тому, что ему вздумалось составить ей компанию. Но через какое-то время она начала мучиться угрызениями совести. Ей казалось, что вследствие этих совместных поездок она ведет себя нечестно по отношению к Тому, проводя столько времени вдвоем с другим мужчиной. Она решила объявить Мигелю о том, что впредь предпочитает совершать поездки в одиночестве.

Несколько раз мысленно Патриция повторила речь, которую намеревалась произнести, добилась того, что та звучала в ее мозгу автоматически, и отправилась на конюшню.

Но Мигеля она на привычном месте не обнаружила.

– Деннис, ты не видел мистера Кардигу?

– Нет, мисс Деннисон. Передать ему, что вы решили выехать без него?

На мгновение она заколебалась, с отсутствующим видом глядя Спорта.

– Да.

Отъехав от построек, она обернулась, желая все-таки увидеть его, но нигде не обнаружила и медленно, подчеркнуто медленно отправилась в путь одна.

К тому времени, как Мигель нагнал ее у курятника, решительная речь, отрепетированная ею заранее, оказалась уже забыта. Она ничего не сказала ему, предпочтя уделить все внимание своим подопечным.

Мигелю тоже не хотелось ни о чем разговаривать; ему нравилось просто наблюдать за нею. Сейчас она вроде бы заключала какую-то негласную сделку с петухом, подозрительно посматривающим на нее, пока она вынимала яйца из-под наседки.

– У тебя и так уже слишком много детей, Карузо, – сказала она петуху.

– Мадемуазель, вы всем своим курам дали клички?