Дыхание у меня не перехватило, и ответил я практически без запинки:

— Искушение судьбы меня не волнует. В этом смысле я не суеверен.

— Может, суеверна я.

— Ну, это у тебя пройдет.

Я поцеловал ее. Она — меня.

Каким славным был в тот момент наш мир.

Я обнял Сторми.

— Ты глупенькая хныкающая дама. Возможно, у Боба Робертсона настолько съехала крыша, что его даже не возьмут в управляющие мотеля «Бейтс»,[46] но он всего лишь человек. И нет в нем ничего, кроме шестнадцати шестеренок безумия, которые вращаются у него в голове. Я вернусь к тебе без единой раны, перелома и со всеми зубами. Целым и невредимым.

— Мой Пух. — Так иногда она называла меня.

Хоть как-то успокоив ее нервы и частично заглушив страхи, я почувствовал себя настоящим мужчиной вроде широкоплечих с добрым сердцем шерифов из ковбойских фильмов, которые с улыбкой очаровывают женщин и сметают с улиц Додж-Сити легионы бандитов, не запачкав белой шляпы.

Я показал себя дураком из дураков. Когда я оглядываюсь на ту августовскую ночь, измененный навеки моими ранами и страданиями, этот целехонький Одд Томас представляется мне совсем другим человеком, отличающимся от меня, как небо от земли, куда как более уверенным в себе, чем я теперь, способным на что-то надеяться, но далеко не мудрым, и я скорблю о нем.

Меня предупреждали, что тон этого повествования не должен быть слишком мрачным. Некая четырехсотфунтовая муза в этом случае могла припарковать на мне свой стопятидесятифунтовый зад, не говоря уже об угрозе, исходящей от брызжущего мочой кота этой самой музы.

Когда мы выбрались из «Мустанга», знакомый проулок, уходящий на север и на юг, показался мне более темным, чем в предыдущие ночи, практически не освещаемый лунным светом, зато лунные тени сильно добавляли мрака.

Над дверью в кухню ресторана горела маленькая лампочка. Однако темнота напирала на нее, вместо того чтобы в испуге отбегать.

Лестница, пристроенная к стене, вела к площадке второго этажа и двери квартиры Терри Стэмбау. Из-за портьер пробивался свет.

Поднявшись по лестнице, Сторми указала на северную часть неба.

— Кассиопея.

Звезду за звездой я нашел все созвездие.

В греческой мифологии Кассиопея была матерью Андромеды. Андромеду спас от морского чудовища герой Персей, который убил горгону Медузу.

Сторми Ллевеллин, дочь другой Кассиопеи, ничуть не меньше Андромеды заслуживала того, чтобы в ее честь назвали созвездие. Но я не убил ни одной Горгоны, да и вообще не Персей.

Терри открыла дверь, когда я постучал, взяла ключи от автомобиля, настояла, чтобы мы зашли на чашечку кофе или на рюмочку чего-то покрепче.

Тени от двух горящих свечей гуляли на стенах кухни: язычки пламени колыхались от легкого ветерка, создаваемого кондиционером. Когда я постучал, Терри сидела за столом, застеленным клетчатой красно-белой клеенкой. Перед ней стоял стаканчик персикового бренди.

Как всегда, негромко играла музыка ее души: Элвис пел «Носи мое кольцо на шее».

Мы знали, что Терри хочет, чтобы мы посидели с ней, вот почему Сторми не осталась внизу, у подножия лестницы.

— Терри иногда страдает бессонницей. Но даже если быстро засыпает, ночи слишком уж длинные.

В девять вечера на двери «Гриля» появляется табличка «ЗАКРЫТО», между девятью и десятью из ресторана уходит последний посетитель, а потом, пьет ли Терри кофе без кофеина или что-то еще, одновременно она открывает бутылку одиночества.

Ее муж, Келси, в которого она влюбилась в средней школе, умер от рака девять лет назад. Рак безжалостен, но Келси, будучи по натуре бойцом, три года сопротивлялся болезни.

Когда у него нашли злокачественную опухоль, он поклялся, что не оставит Терри одну. Ему хватило бы воли, чтобы сдержать клятву, но подвела плоть.

В его последние годы, в немалой степени благодаря неизменному чувству юмора Келси и его мужеству, которые он демонстрировал каждый день и час, любовь и уважение, испытываемые к нему Терри, только становились сильнее.

В определенном смысле Келси сдержал слово никогда не покидать ее. Нет, его призрак не остался ни в «Гриле», ни в Пико Мундо. Он жил в ее воспоминаниях, память о нем глубоко впечаталась в ее душу.

Через три или четыре года горе переросло в печаль. Думаю, она сама удивилась, когда, смирившись с потерей, не захотела зашивать рану в сердце. Эта рана, оставленная Келси, причиняла Терри меньше боли, чем появившийся бы на ее месте шрам.

Увлечение Элвисом, его жизнью и музыкой, началось у Терри девять лет тому назад, когда ей было тридцать два, в тот самый год, когда умер Келси.

Причин для ее увлечения Пресли было много. Без сомнения, среди них фигурировала и такая: пока она собирала и систематизировала коллекцию Элвиса, музыку, сувениры, биографические факты, у нее не оставалось времени на то, чтобы увлечься живым мужчиной, то есть она могла хранить эмоциональную верность ушедшему от нее мужу.

Элвис стал дверью, которую она захлопнула перед лицом романтики. Его жизнь стала ее пещерой отшельника, с ним ей не требовалась компания другого мужчины.

Сторми и я сели к столу. Пустым остался только один стул, который при жизни занимал Келси.

Разговор о свадьбе зашел еще до того, как мы уселись за стол. Теперь же Терри налила нам персикового бренди и подняла тост за наше вечное счастье.

Каждую осень она превращает шкурки персиков, которыми набивает глиняные горшки, в этот божественный эликсир: сбраживает, процеживает, разливает по бутылкам. Аромат у ее персикового бренди бесподобный, вкус — выше всяких похвал.

Позже, когда мы со Сторми выпили по второму стаканчику, а Король пел «Люби меня нежно», я рассказал Терри о том, что возил Элвиса в ее автомобиле. Сначала она пришла в восторг, потом погрустнела, услышав, что он всю дорогу плакал.

— Я и раньше несколько раз видел его плачущим, — заметил я. — После смерти он стал более эмоционально неустойчивым, слезливым. Но на этот раз уж очень сильно расстроился.

— Оно и понятно, — пожала плечами Терри. — В том, что сегодня он так горюет, ничего странного нет.

— А вот для меня это тайна за семью печатями, — ответил я.

— Четырнадцатое августа. В этот день, в три сорок пять утра, умерла его мама. В сорок шесть лет.

— Глейдис, — подала голос Сторми. — Ее звали Глейдис, не правда ли?

Есть слава кинозвезды, которой наслаждается Том Круз, слава рок-звезды, это уже по части Мика Джаггера, литературная слава, политическая… Но просто слава перерастает в легенду, когда люди разных поколений помнят имя твоей матери через двадцать пять лет после твоей смерти и через полвека — после ее.

— Элвис служил в армии, — напомнила нам Терри. — Двенадцатого августа он прилетел в Мемфис, получил увольнительную по семейным обстоятельствам и сразу направился в больничную палату матери. Но и шестнадцатое августа для него плохой день.

— Почему?

— В этот день он умер, — ответила Терри.

— Сам Элвис? — спросила Сторми.

— Да. 16 августа 1977 года.

Я допил второй стаканчик персикового бренди. Терри предложила вновь наполнить его. Я бы выпил с удовольствием, но решил, что на сегодня хватит. Так что накрыл пустую стопку рукой.

— Элвис, похоже, тревожился обо мне.

— Это как? — спросила Терри.

— Похлопал меня по плечу. Словно выражал сочувствие. И по взгляду… по взгляду чувствовалось, что он по какой-то причине жалеет меня.

Это признание обеспокоило Сторми.

— Мне ты этого не говорил. Почему?

Я пожал плечами.

— Это же ничего не значит. Элвис, он такой.

— Тогда почему ты упомянул об этом, если полагаешь, что это ничего не значит? — спросила Терри.

— Для меня что-то значит, — объявила Сторми. — Глейдис умерла четырнадцатого. Элвис умер шестнадцатого. А пятнадцатого, в промежутке между этими двумя печальными датами, Робертсон, этот сукин сын, собрался устроить бойню. Завтра.