Им, похоже, не терпелось оставить это место и отправиться в Пико Мундо, но внезапно один из них отделился от черного теневого потока. Остановился посреди гостиной.

Находясь на кухне, я пришел к выводу, что ни один нож, ни одно средство для чистки плиты с хлором, ни одно известное мне оружие не смогут причинить вред бесплотному зверю. И затаил дыхание.

Бодэч стоял, чуть согнувшись, наклонившись вперед, так что его руки, если это были руки, упирались в колени. Поворачивая голову из стороны в сторону, он пристально разглядывал ковер, словно искал следы своей жертвы.

Ни один тролль, притаившийся в темноте под своим мостом и уловивший запах детской крови, не выглядел более зловещим.

Я вдруг почувствовал, как мне защемило левый глаз, прижатый к щели между дверью и косяком, словно мое любопытство превратилось в зубастые челюсти греха, которые и удерживали меня на месте, хотя человек мудрый уже обратился бы в бегство.

Тогда как другие бодэчи проскальзывали и протискивались мимо него к окнам и входной двери, этот выпрямился во весь рост. Плечи его распрямились. Голова поднялась, повернулась направо, налево.

Я пожалел о том, что утром помыл голову шампунем с ароматом персика, внезапно понял, что мясной запах и жирный дым гриля и сковородок, конечно же, осели на моих коже и волосах. Повара блюд быстрого приготовления, только-только закончившего смену, лев, а то и кто-то пострашнее, может выследить без труда.

У бесформенного чернильно-черного бодэча было некое подобие морды, на которой, само собой, не просматривались ни ноздри, ни уши, а если у него и были глаза, я их найти не мог. И, однако, он определенно оглядывал гостиную в поисках источника запаха или звука, который привлек его внимание.

Существо вроде сосредоточилось на двери в кухню. Такой же безглазый, как Самсон в Газе, бодэч тем не менее меня засек.

Я в подробностях изучил историю Самсона, ибо он — классический пример страданий и несчастий, которые могут свалиться на того, кто… наделен даром.

Выпрямившись во весь рост, повыше моего, бодэч, при всей своей бестелесности, производил впечатление. Решимость и храбрость, легко читаемые в его позе, предполагали, что я для него — что мышь для пантеры, что он в силах уложить меня одним ударом.

От задержанного дыхания легкие начали раздуваться.

Желание обратиться в бегство становилось непреодолимым, но я тем не менее остался на месте, прежде всего из страха: если пока оставалась хоть малая вероятность того, что бодэч меня не видит, то малейшее движение двери приведет к тому, что он бросится в погоню.

Секунды тянулись как минуты, а потом, к полному моему изумлению, фантом вновь опустился на все четыре и смешался с остальными бодэчами. Как черная шелковая лента, он проскользнул в щель между окном и подоконником, в солнечный свет.

Я выдохнул застоявшийся воздух, с облегчением вдохнул свежий, наблюдая, как последние два десятка бодэчей покидают коридорчик, ведущий к спальне Человека-гриба и черной комнате.

Когда же последние черные призраки растворились в жаре пустыни Мохаве, я вернулся в гостиную. Осторожно.

Как минимум сотня бодэчей проскочила через эту комнату. Скорее всего не меньше ста пятидесяти.

Несмотря на такое интенсивное движение, ни одна страница книги или журнала не перевернулась. Не оставили бодэчи никаких следов и на ковре.

Подойдя к окну, я посмотрел на пожелтевшую лужайку, на прожаренную солнцем улицу. Насколько я мог видеть, ни один из своры, покинувшей дом, не остался в ближайших его окрестностях.

Неестественный холод, ранее царивший в доме, исчез вместе с бодэчами. Жаркий день пустыни «пробивал» тонкие стены, так что создавалось ощущение, будто в гостиной установили несколько мощных нагревателей.

Пробегая по дому, эти черные тени не оставили ни единого следа на стенах или полу коридора. Полностью исчез и запах сгоревшей электропроводки.

В третий раз я подошел к двери напротив спальни Человека-гриба.

Черной комнаты как не бывало.

За порогом находилась самая обычная комната, отнюдь не безграничная, как мне показалось при двух моих первых визитах в нее, а вполне конечных размеров, где-то двенадцать на четырнадцать футов.

Единственное окно выходило на густые ветви растущих у дома кустов, которые затеняли большую часть солнечного света. Тем не менее его хватало, чтобы я мог с уверенностью утверждать, что ни в центре комнаты, ни в углах источника тусклого красного света не было.

Загадочная сила, которая радикально изменяла и контролировала эту комнату, отбрасывала меня в прошлое, потом переносила в будущее, более не давала о себе знать.

Вероятно, комната эта служила Человеку-грибу кабинетом. Всю обстановку составляли ряд бюро, каждое с четырьмя полками, стул с подлокотниками, серый металлический стол с ламинированной поверхностью под дерево.

На стене, противоположной той, где стоял стол, бок о бок висели три большие черно-белые фотографии, отпечатанные, похоже, на лазерном принтере. Портретные фотографии, на каждой — голова мужчины. У одного яростно горели глаза и губы разошлись в широкой улыбке. Двое других мрачно смотрели в объектив.

Все три лица показались мне знакомыми, но сразу я смог вспомнить имя только одного мужчины, того, что улыбался. Чарльз Мэнсон,[24] злобный манипулятор человеческими судьбами, чьи фантазии о революции и расовой войне вскрыли раковую опухоль в теле поколения цветов и привели к закату эры Водолея. Он вырезал свастику у себя на лбу.

Кем бы ни были двое других, они определенно не выглядели комиками из Лас-Вегаса или знаменитыми философами.

Возможно, сказалось мое богатое воображение, возможно — игра просачивающегося сквозь густые ветви света, но глаза всех сфотографированных мужчин отсвечивали серебром. Отсвет этот напомнил мне молочное сияние, каким в фильмах-ужастиках полыхают глаза ходячих трупов.

Для того чтобы убрать с глаз этот отсвет, я включил верхний свет.

Пыль и беспорядок, которые сразу бросались в глаза в других помещениях дома, здесь отсутствовали. Переступая порог кабинета, Человек-гриб, похоже, оставлял свою неряшливость в коридоре и становился чистюлей.

В ящиках бюро стояли аккуратные папки, наполненные вырезками из газет и распечатками из Интернета. Каждая из них представляла собой досье на серийного или массового убийцу. В ящиках нашлось место и Джеку Потрошителю из викторианской Англии, и Усаме Бен Ладену, для которого в аду уже приготовлен специальный «люкс». Тед Банди, Джеффри Дамер, Чарльз Уитман, снайпер, убивший в 1966 году 16 человек в Остине, штат Техас. Джон Уэйн Гейси. Ему нравилось одеваться клоуном на детских праздниках, однажды на каком-то политическом мероприятии он сфотографировался с тогдашней Первой леди, Розалин Картер, а расчлененные тела своих жертв он хоронил у себя во дворе или под домом.

В особо толстой папке лежала подборка материалов по Эду Гейну, который был прототипом как Нормана Бейтса в «Психо», так и Ганнибала Лектера в «Молчании ягнят». Гейн обожал есть суп из человеческого черепа и сделал себе пояс из сосков своих жертв.

Не познанные наукой опасности черной комнаты не остановили меня, но сейчас я имел дело с известным, совершенно понятным мне злом. По мере того как я просматривал папку за папкой, грудь у меня спирало все сильнее, руки начали дрожать, и в конце концов я задвинул очередной ящик с твердым намерением больше их не выдвигать.

Память, подстегнутая содержимым ящиков, подсказала, кто же изображен на фотографиях, подпиравших с флангов улыбающуюся физиономию Чарльза Мэнсона.

Справа от Мэнсона висел портрет Тимоти Маквея, которого признали виновным, приговорили к смерти и казнили за взрыв административного здания в Оклахома-Сити в 1995 году, повлекший за собой гибель 168 человек.

Слева — портрет Мохаммеда Атты, который направил один из захваченных самолетов в башню Всемирного торгового центра, убив тысячи людей. Я не видел в кабинете свидетельств того, что Человек-гриб симпатизировал радикальным исламским фашистам. Поэтому, как и в случае Мэнсона и Маквея, он, вероятно, восхищался Аттой за его жестокость, решительность и достижения на службе злу.