— Я инженер. По образованию экономист, по профессии — армейский политработник. На гражданскую партработу уже после ликвидации армии перешел. Но все-таки сдается мне, что Незримый — это такое чудо… Ну, да ладно, не буду выдвигать гипотез! Это ваше дело. Но позвольте дать совет: будете осматривать отведенную институту площадку, побывайте у Подлунного, только лучше всего древним способом — пешком. Так полнее прелесть наших мест поймете. Недостойно это человека, — добавил он с неожиданной горечью, и Стогов понял, что последние свои слова секретарь обкома адресовал уже кому-то другому, с кем, видимо, долго и горячо спорил в этом же кабинете…

«Нельзя не влюбиться в эти места». — Эти слова не раз мысленно повторял Стогов, шагая вместе с Рубичевым и проводником охотником Семеном Шабриным по еле заметной петлистой тропе.

Поднимались над горными распадками седые космы тумана, голубели хрустальной свежестью ключи, вздымали к бездонному небу корявые, узловатые руки таежные великаны. Седьмой день шел по таежному бездорожью маленький отряд, все время прямо на северо-восток, туда, где над морем тайги голубели вершины Кряжа Подлунного.

Стогов последовал совету Брянцева и, побывав на будущей площадке института, решил для лучшего знакомства с Крутогорьем добраться до Подлунного «древним способом» — пешком.

Теплая июньская ночь опустилась на тайгу, в сплошную непроглядную тень слились в вышине верхушки деревьев, умолкли птичьи голоса, притихли в траве неугомонные кузнечики. Тишину нарушало только потрескивание пламени в костре. Взмывали ввысь, бледнея и угасая на лету, золотые цепочки искр, изредка вырывался острозубый язык пламени, тогда на мгновение розовели обступившие поляну деревья, но вспышка угасала, и вновь воцарялись темнота и тишина.

Подложив под голову смолистые хвойные ветви, Стогов прилег на брезенте у костра. Усталое за день тело наслаждалось покоем, сквозь тонкую подстилку приятно ощущалось тепло нагретой солнцем земли, ноздри щекотал терпкий смолистый запах. Полузакрыв глаза, Стогов сквозь легкую дрему прислушивался к неторопливому рассказу Шабрина.

Старый охотник, скрестив ноги калачиком, сидел у костра, время от времени помешивая в нем длинным обугленным суком. На нехитрой треноге в прокопченном котелке шипела и булькала похлебка из подстреленного утром глухаря. Говорил Шабрин размеренно, неторопливо:

— Вот подымемся мы утречком на Кедровую гору, оттуда весь Подлунный и откроется, как на ладошке. Тогда, Михаил Павлович, сами все и увидите. Ежели до света встанем и пойдем, то к восходу аккурат на вершине Кедровой будем. И вот тогда, обратите ваше внимание, заиграет солнышко по Подлунным горам, ровно какой искусник красками горы смажет. Ведь это ж такая красота — дух захватывает: и красные горы, и розовые, и с синевой которые, а один, самый, почитай, высокий пик никогда не видать, ни зимой, ни летом. Редко-редко когда проступит сквозь туман да облака, а так все больше совсем его не видно, ровно и нет там ничего. Вокруг горы светятся, разными цветами играют, а эта гора все в тумане прячется. Так и прозвали мы этот пик Незримым.

— А может быть, там в действительности и нет никакого пика? — лениво отозвался Стогов. — Просто собирается туман в распадке, а вы — Незримый.

— Нет, Михаил Павлович, прав старик, — вступил в разговор Рубичев, до этого молча лежавший рядом со Стоговым. — Время от времени подает Незримый весть о себе, его излучение далеко от этих мест зафиксировано. Но таких вспышек отмечено всего пять-шесть. Этими местами давно интересовались, да доступа к ним не было. Крутогорску-то пять лет всего. Геолог Саврасов еще до революции заинтересовался этим чудом природы, снарядил экспедицию да так до вершины и не добрался, погиб бедняга. Из его группы всего один человек каким-то чудом спасся. Его показания запротоколированы. Экспедиция Саврасова погибла от сильного взрыва неизвестного происхождения. Потом, уже в советское время, снаряжались на Незримый еще две экспедиции. Первую постигла судьба Саврасова, вторая — уцелела, но цели так и не достигла.

— И что же, вершины Незримого так никто и не видел? — спросил Стогов, явно заинтересованный рассказом Рубичева.

— Видели, — отозвался геолог. — Перед самой войной полярный летчик Гвоздилов уловил погожее утро, когда туман почти полностью рассеялся, и прошел над Незримым бреющим полетом, даже сумел сфотографировать вершину.

— Ну, и что же он увидел? — быстро перебил Стогов.

— Оказалось, что вершина Незримого плоская, голая. В самом ее центре довольно обширное озеро, которое, судя по всему, не замерзает даже в самые лютые морозы.

— Здешние старожилы об этом по-другому рассказывают, — заговорил внимательно слушавший геолога Шабрин, — они об этом так объясняют:

Давно, давно была здесь равнина. На этой равнине жило большое и мирное племя. Охотились в лесах, пасли на лугах скот. Предводительствовал племенем могучий и отважный богатырь по имени Аян. И вот в один недобрый день на людей племени Аяна напало злое разбойное племя хитрого и жестокого Карадага.

Семь дней и семь ночей бились Аян и его люди против полчищ Карадага. В последнем поединке сошлись Аян и Карадаг. Еще три дня бились богатыри, наконец, сразил Аян своего недруга. Сразил, но и сам, утомленный, упал с коня наземь да и заснул богатырским сном. Люди племени Аяна поставили над ним, своим спасителем, каменную юрту, развели в ней огонь и велели дыму так плотно окутать юрту, чтобы никто не видел ее до пробуждения Аяна. А чтобы кто не потревожил сна Аяна, навалили вокруг юрты камней, завалили все входы в нее. Так и получился Кряж Подлунный, а в центре его — юрта Аяна, вьется над ней дым от вечного очага и пар от дыхания спящего богатыря, сплетаются они в туман и скрывают каменный шатер Аяна от недобрых глаз. Вот это и есть пик Незримый.

— Хороша, поэтична легенда! — одобрил Стогов. — Но надо понять ее. Сдается мне, что, если верно все, о чем вы мне рассказываете, то дело здесь совсем не в дыхании спящего богатыря, — с усмешкой закончил он.

Больше в ту ночь о Незримом уже не говорили. Наскоро поужинав, путники заснули.

Утомленному многодневными переходами по таежному бездорожью Стогову показалось, что он едва сомкнул глаза, как Шабрин растолкал его.

— Пора, пора, Михаил Павлович, — повторял старый охотник.

Стогов энергично вскочил, поспешно умылся из протекавшего рядом говорливого ручейка, и через несколько минут маленький отряд двинулся дальше на северо-восток.

Короткая июньская ночь еще не кончилась. По-прежнему тонули в синей тени верхушки деревьев, густой мрак окутывал крохотные полянки. Но с каждой минутой все резче становился утихший на ночь ветерок, все чаще слышались, особенно пронзительные в тишине, вскрики пробуждавшихся одна за другой птиц…

В полном молчании, то и дело раздвигая ветви, в густой шатер сплетавшиеся над узкой тропкой, двигались по тайге разведчики будущего города науки. Первым шел Шабрин. Он ступал легко, неслышно, бесшумно раздвигая ветви. Не глядя под ноги, он каким-то природным чутьем еще издали замечал и перегородившую тропу буреломину, и неожиданную топь; шел ровно, не спотыкаясь, словно играючи преодолевая препятствия трудного пути.

Шагавший следом за Шабриным Стогов двигался, наоборот, тяжело, медленно, часто оступался с тропы, ветви раздвигал с шумом, порой вполголоса чертыхаясь. Михаил Павлович, хотя и был одержимым охотником и за всю свою жизнь исходил по лесам многие тысячи километров, но все же и он впервые в жизни оказался в такой чащобе.

Замыкал шествие Рубичев. Это был человек, точно не подвластный ни утомлению, ни унынию. И по трудной таежной тропке, в густо-синих предрассветных сумерках вышагивал он размеренно, без усилий, то негромко насвистывая, то даже напевая что-то.

Узкая бледная полоска на восточной стороне темно-фиолетового неба стала сначала серой, потом изжелта-белой и, наконец, начала медленно розоветь. Шабрин прибавил шаг, заторопились и Стогов с Рубичевым.