Гравий скрипел под ботинками Менестреля — под его прямо-таки ослепительными ботинками, которые он без устали начищал, пока они не начинали отражать сияние дорожных огней и куда более тусклое свечение звезд. Менестрель вечно чистил их и полировал, внося тем самым явственную ноту диссонанса в свой в целом малоопрятный внешний вид.

Ростом Менестрель был очень высок — возвышался почти над всеми, кого встречал в своих бездомных скитаниях. Гибкое, как высоковольтный провод, слегка сутулое тело сразу заставляло предположить в нем внутреннюю энергию и подвижность. Двигался он легкой походкой, что подчеркивала длинноту его ног и неуклюжесть худых рук. Голова при этом напоминала какой-то пузырь, неуверенно балансирующий на слишком длинной и тонкой шее.

В такт с поскрипыванием сияющих ботинок Менестрель что-то негромко насвистывал и мурлыкал. Песня эта была утраченной, давно позабытой.

Он пришел из-за гор. И никто не знал откуда. Никого это, впрочем, и не интересовало.

Но стоило ему прийти, как все принялись слушать. Его слушали почти благоговейно — слушали с отчаянием людей, знающих, что они оторваны от своих родных планет, понимающих, что будут уходить все дальше и дальше, — и редко возвращаться. А Менестрель воспевал космос, воспевал землю и воспевал тот покой, что остается человеку всем людям — независимо от того, сколько у них рук и какого цвета их кожа, — что остается, когда человек расходует последний клочок Вечности, доставшийся на его долю.

Голос его был полон смертельной тоски — тоски смерти перед тем, как жизнь закончила свою работу. Но в нем звучала и звонкая радость металла под ловкими пальцами, и суровая твердость железо-никелевого сплава — и боль боль сердца и боль души, что трудятся в одиночестве. Ветер разносил песню Менестреля — проникающую в самую душу, рыдающую во тьме о тысяче миров на тысяче ветров.

Стоило ему прийти — безмолвному, если не считать гудения его песни и стука ботинок по асфальту, — как все прекратили работу. Все смотрели, как он проходит по ракетодрому.

Много лет странствовал Менестрель по звездным дорогам. Однажды он появился невесть откуда — только и всего. Он просто был. И все его знали. Рабочие обратились к нему — и он стал для них чем-то вроде столпа, воздвигнутого средь света и тени. Он шагал не торопясь — а рабочие перекрыли трубопроводы, что подавали радиоактивный корм кораблям, погасили горелки, которыми чистили их металлические шкуры, — и слушали.

Менестрель понял, что все слушают, — и снял с плеч инструмент. Потом с помощью ремня пристроил этот узкий ящик со звучащими стержнями у себя на груди. Пальцы его молили и допытывались, извлекали из стержней песнь души, брошенной в темницу пустоты, оставленной умирать, мучительно рыдающей — и не столько от страха самой смерти, сколько от страха оказаться в одиночестве, когда раздастся последний зов.

И рабочие заплакали.

Они плакали, нисколько не стыдясь своих слез, а соленая влага проделывала светлые дорожки на перепачканных лицах и смешивалась с выступившим от тяжкого труда потом. Погруженные в свои безмолвные мечты, рабочие так и стояли, пока Менестрель к ним приближался.

И, никак не желая понять, что все закончилось, — долгие мгновения спустя — после того, как его причитание уже отлетело далеко к склонам холмов, — они все прислушивались к последним нотам элегии.

Потом неловкие руки принялись вытирать слезы, еще больше пачкая лица, спины медленно повернулись — и люди снова взялись за работу. Казалось, они не могут взглянуть подходящему к ним Менестрелю в лицо — словно взгляд его слишком глубок, слишком пронзителен, что бы так просто его стерпеть. И в этом чувствовалась какая-то смесь уважения и страха.

Менестрель стоял в ожидании.

— Эй! Послушайте!

Менестрель не шевельнулся. Позади раздались осторожные шаги. Наконец к нему подошел астронавт — загорелый, гибкий, едва ли не столь же высокий, что и сам Менестрель. Тот сразу припомнил другого такого же светловолосого парня, которого некогда знал. Сходство было поразительное.

— Простите, Менестрель, не могу ли я чем-то помочь? — спросил астронавт с заметным акцентом жителя далекой Земли.

— Как называется эта планета? — осведомился Менестрель — голосом негромким, будто игла, медленно пронизывающая бархат.

— Аборигенты зовут ее Оди, а на картах она обозначена как Rexa Majoris-XXIX? А что, Менестрель?

— Пора двигаться.

Астронавт широко улыбнулся — вокруг его светло-карих глаз тут же изогнулись радостные морщинки.

— Нужно подвезти?

Менестрель кивнул.

Лицо астронавта совсем помягчело, напряженные линии от долгого вглядывания в пространство вечной ночи разгладились, и он протянул Менестрелю руку:

— Меня зовут Квонтри. Я главная шишка на "Духе Люси Марлоу". Если вы не сочтете за труд спеть в дороге для пассажиров, буду рад приветствовать вас на борту.

Высокий мужчина улыбнулся — лицо его на миг словно озарилось сиянием.

— Это не труд.

— Вот и отлично! — воскликнул астронавт. — Пойдемте, я устрою для вас спальное место в рулевом отсеке.

И они направились к кораблю, минуя бригады чистильщиков и шахтных рабочих. Прошли среди ослепительного свечения флуорогорелок и шипящих струй автоматических сварочных аппаратов. Астронавт по имени Квонтри указал на отверстие в гладком борту корабля, и Менестрель взошел на борт.

Квонтри устроил ему спальное место по соседству с топливными баками реактора, отделив купе с помощью электроодеяла, которое он повесил на ограду грузового рельсового пути. Менестрель лег на койку — которой послужил ремонтный верстак — и подложил под голову подушку.

Мгновения улетали неслышно, и погруженный в раздумья Менестрель уже едва ли сознавал, что иллюминаторы наглухо закрываются, радиоактивные добавки поступают по трубкам вячейки конвертера, а подъемные трубы выталкиваются наружу. Он не отвлекся от своих мыслей, даже когда трубы разогрелись, обращая почву шахты под своей громадой в зеленое стекло. Те самые трубы, что понесут корабль до той высоты, где будет разбужен Пилот, или разбужена, как чаще всего случалось в связи с особенностями этого типа псиоидов, — разбужена, чтобы ввести звездолет в гиперпространство.

Когда корабль оторвался наконец от твердого грунта и со свистящими вспышками труб рванулся вперед, Менестрель лег на спину, позволяя настойчивой руке ускорения вдавить его в еще более глубокую задумчивость. В голове крутились мысли: о прошлом, о более отдаленном прошлом… обо всех прошлых, какие он когда-либо знал.

Потом ячейки конвертера отключились, корабль чуть вздрогнул — и Менестрель понял, что они вошли в гиперпространство. Он приподнялся на койке — а глаза его по-прежнему были далеко-далеко. Мысленно скиталец с головой погрузился в облачную пелену того мира за миллиарды световых лет, мира, что уже столетия был для него недоступен. Того мира, который он уже никогда не увидит.

Есть время бежать и есть время отдыхать — но отдыхать можно и на бегу. Менестрель улыбнулся своим мыслям так слабо, что это и улыбкой было не назвать.

А потом внизу, в машинном отделении, услышали его песню. Услышали ее мотив — такой нужный и укрепляющий, столь созвучный с полетом в гиперпространстве. И механики улыбнулись друг другу с такой нежностью, которую на их суровых лицах было себе даже не представить.

— Славный будет полет, — с улыбкой сказал один другому.

В служебном отсеке Квонтри поднял взгляд на плотно опущенные щиты, за которыми теперь мелькала безумная мешанина не-пространства, и тоже улыбнулся. Предстоял и вправду славный полет.

Пассажиры в каютах прислушивались к странным мотивам доносившейся откуда-то снизу одинокой музыки — и, сами толком не зная почему, тоже вынуждены были признать, что полет и в самом деле предстоит очень славный.

А в рулевом отсеке пальцы музыканта бродили по клавиатуре потрепанного теремина — и никто не увидел, как тот, кого все звали Менестрелем, раскурил сигарету без спички.