Наконец, дьявол мглы сделался размером с человека.
И подошел к женщине.
И они совокупились.
С ненавистью и отвращением Гриффин наблюдал, как существо, что было самой вечностью, самой ночью, самим страхом — всем, всем, кроме слова «человек», — как оно положило руки на белые груди, прижалось губами к податливому алому рту, коснулось бедрами живота — а женщина подняла руки и заключила в объятия жуткое порождение времени — они сцепились в тесном соитии — прямо там, в журчащей белой воде — а звезды визжали у них над головами — и вспухшая луна была будто само безумие, плывущее по выгребной яме космоса, — пока Уоррен Глейзер Гриффин смотрел, как женщина всех его помыслов принимает в себя мужское достоинство нечеловеческого чудовища. И неслышно, на цыпочках, Гриффин подкрался к дьяволу мглы, погруженному в пламя страсти, — подкрался сзади. Расставив ноги, будто палач, и сцепив липкие пальцы на рукояти оружия, он занес меч над головой — а потом бешено опустил — под углом вниз — вниз низ- низ — металл с хрустом и чавканьем продирался сквозь мясо — и вышел из шеи по другую сторону.
Чудовище втянуло в себя огромный мучительный вдох, глотая воздух, всасывая в разорванную плоть хрипящую и раздутую, колючую и болезненную массу. Вдох оборвался со звуком столь высоким и трогательным, что мурашки забегали у Гриффина по щекам, по шее, по спине, — а жуткая тварь потянулась в никуда, отчаянно желая вырвать то безумное железо, что ее уничтожило, но не смогла — и лезвие со всхлипом вытащил сам Гриффин, когда дьявол оторвался от женщины, истекая кровью, истекая спермой и каждое мгновение истекая жизнью. Клонясь вниз и сползая в водопад, мигом окрасившийся плывущими, будто дохлые рыбы, пятнами разноцветной крови, дьявол все же сумел повернуться и осуждающе глянуть прямо в лицо Гриффину:
— Сзади!
В спину!
И умер. Скончался. Уплыл по водному каскаду в глубокие мрачные озера отбросов, дерьма и тлена. Ушел на илистое дно, где уже ничто ничего не значило. Кроме прошлого.
А Уоррен Глейзер Гриффин остался стоять с забрызганной кровью широкой золотистой грудью, не сводя глаз с женщины своей мечты, чьи глаза, в свою очередь, подернула пелена страха и бешенства. Все оргии его сновидений, все дикие совокупления его юношеских ночных кошмаров, все его желания, вожделения и потребности в женщинах вскипели вдруг в Гриффине.
Девушка лишь раз пронзительно взвыла, когда он ее взял. Во время короткой схватки и перед самым входом в голове крутились мысли: бабабля сволочьбля сукабля вотбля и вот так и вот так и вот так и еще и вот так и когда он встал с нее, глаза, что смотрели на него в ответ, были будто листья под снегом в первый день зимы. А по тундре его души свистели лютые ветры. Вот он склеп его прекраснейших мечтаний. Могила его вечности. Мусорная свалка, разделанное мясо, смердящая реальность его снови его Рая.
Гриффин попятился от девушки, слыша вопли тех, что были бессмысленно утоплены по воле его тщеславия, слыша беззвучные обвинения в трусости, которые выкрикивал дьявол, слыша оргазм — приговор той страсти, что никогда не была любовью, в конце концов понимая, что все это и есть реальная сущность его натуры, подлинные лица его грехов, записи в гроссбухе той жизни, которую он никогда не вел, но тем не менее молча поклонялся ей на алтаре зла.
Все эти мысли, будто страж Рая, будто хранитель ворот, будто выкликающий души, будто стоящий за весами, наступали на него сквозь ночь.
Гриффин поднял взгляд — и в последний миг успел осознать, что с завоеванием личного Рая ничего у него не вышло… а потом двадцатичетырехметровая громадина, которую иначе, как драконом, и не назовешь, разинула пасть, что была весь мир и правосудие, и смяла Уоррена Глейзера Гриффина в бесчувственный комок меж рядами клыков.
Когда в проулке отрыли его тело, то даже закаленным строителям и спасателям сделалось дурно. Целой не осталась ни одна кость. Саму плоть будто глодала целая орда псов-людоедов. И все же три стойких землекопа в конце концов с помощью ломов и лопат извлекли бесформенную массу из трехметровой могилы. Все сошлись на том, что просто в мозгу не укладывается, как голова и лицо могли остаться нетронутыми.
И все также сочли, что лицо погибшего счастья не выражало. Тому было множество объяснений, но никто не упомянул об ужасе, ибо то был не ужас. Никто не сказал и о беспомощности, ибо то была и не беспомощность. Пожалуй, будь их чувства достаточно глубоки, спасатели могли бы остановиться на скорбном чувстве утраты. Но никто из них, впрочем, не смог понять, что лицо это со всей категоричностью заявляет: человек и вправду способен жить в своих снах, в своих прекраснейших снах, но только если он этих снов достоин.
В ту ночь не было дождя — нигде во всей ведомой Вселенной.
«Кайся, Паяц!» — сказал Тиктак
Всегда находятся те, кто спрашивает: «А о чем все это?» Так вот. Тем, кому вечно требуется интересоваться, кому вечно требуются все ударения и точки над i, всем тем, кому без конца требуется знать, что, куда и откуда, предлагаем нижеследующее:
"Именно так служит государству большинство — не столько как люди, сколько в качестве машин, своими телами. Они составляют регулярную армию, милицию; это тюремщики, констебли, понятые и тому подобные. При этом в большинстве случаев им совершенно не приходится применять ни собственное мнение, ни нравственное чувство — они низвели себя до уровня древесины, земли и камней. Когда-нибудь, может статься, смастерят деревянных людей, способных не хуже справляться с теми же задачами. Такие внушают не больше уважения, чем соломенные чучела или глиняные болваны. Цена им — та же, что лошадям или собакам.
Тем не менее обычно им подобные даже считаются за добропорядочных граждан. Другие — как, например, большинство законодателей, политических деятелей, юристов, священников и чиновников — служат государству преимущественно своими мозгами; а поскольку какие-либо нравственные различия они редко бывают склонны делать, то, сами того не сознавая, способны служить как Богу, так и дьяволу. И лишь очень немногие — герои, патриоты, мученики, реформаторы в высоком смысле и просто настоящие люди — служат государству также и своей совестью, а потому чаще всего оказывают ему противодействие — и оно, как правило, видит в них своих врагов".
ГЕНРИ ДЭВИД ТОРО. «О гражданском неповиновении»
Здесь самая суть. Теперь начнем с середины, затем уясним начало — а концовка пусть сама позаботится о себе.
Итак, в силу того что этот мир был таким, каким он был — каким ему позволили сделаться, — долгие месяцы выходки Паяца не привлекали излишне пристального внимания Тех, Кто Обеспечивает Бесперебойную Работу Механизма, — тех, кто льет наилучшее масло на кулачковые валы и ходовые пружины Цивилизации. И лишь когда окончательно прояснилось, что невесть как и непонятно почему он сделался своего рода знаменитостью, а для «эмоционально неустойчивой части народных масс» (согласно неизбежной формулировке Администрации), может статься, и героем, дело было передано Тиктаку и его всесильному юридическому аппарату— Но к тому времени именно в силу того, что этот мир был таким, каким он был, — а также вследствие того, что не оказывалось никакой возможности предугадать, где объявится Паяц, — быть может, вспышка некой давным-давно исчезнувшей болезни вдруг снова разразилась в Системе, где иммунитет к ней опять-таки давным-давно был утрачен, пропал с концами, ищи-свищи, упомянутому Паяцу позволили стать слишком реальным.
Обрел он и форму, и содержание.
Он сделался личностью — тем самым, что уже много десятилетий назад из Системы устранено. Но так уж получилось — и нате вам! Пожалуйста! Вот он — решительно впечатляющая личность! В определенных кругах — в средних, сказали бы мы, классах выходки его считались возмутительными. Фи! Вульгарное бахвальство! Скандал! Анархистские происки! В других слоях общества — там, где мысль подчинена форме и ритуалу, образчикам истинно достойного поведения, — все это вызывало лишь смешки.
